— Разве трудно? — спросил я.

Он не ответил.

Видимо, я по неопытности многое упрощаю. А Еремей, он не болтун и не нытик. Он знает свое дело твердо. Хотя, конечно, забот у него — полон рот.

Он сказал мне так:

— Этот год у тебя вылетел. До лета поработай, а там за учебу. Ты же мечтаешь о медицинском?

— Да. Но там нет заочного факультета.

— Будешь учиться очно.

Я протестующе покачал головой.

— Не ерунди. Представь, что ты на корабле. И что перед тобой боцман Шипка.

— Это не всегда получается.

— Вот как? — удивился Еремей.

— К сожалению, так.

— Значит, ты не случайно избегаешь Стаса?

— Да. На это есть причины.

— Выходит, боцман не всесилен?

— Это сложнее. Боцман мудр, но Стас не в его власти.

— А в боцманском катехизисе нет истины на этот случай?

— Может, и есть. Может, я не все знаю. Но все равно одно дело — знать истину, а другое — уметь применить ее на практике. Иногда для этого бывает мало просто желания.

— Согласен. Помочь?

— Я хочу разобраться сам.

— Тоже неплохо… Так вот, вернемся к нашим баранам… Чтобы не давать тебе повода для пижонства, я скажу вот что. Я поклялся умирающей матери, что дам тебе возможность получить высшее образование. Поэтому дальнейшие дебаты исключены. Сумма, которая получилась в результате реализации оставшихся вещей и мебели, невелика. Но ее хватит для того, чтобы купить тебе диван-кровать, стол и пару стульев… Остальное приложится, братишка.

— Это, конечно, все благородно… Но мне неловко. И перед тобой и перед Еленой Николаевной. Сам понимаешь…

— Понимаю. Я не зря служил на флоте… Когда четвертого февраля сорок третьего года мы по горло в ледяной воде бежали к берегу возле поселка Южная Озерейка, я уже знал, что отца нет в живых и что если меня здесь прихлопнут, то мать останется с тобой — трехлетним пацаном. И я молился ночи и берегу, чтобы меня миновала пуля. У меня есть братишка. И я ему нужен.

— Тебя там и ранило.

— Нет. К счастью, нет. Наш десант не удался. Немцы ждали. Их разведка сработала чисто. Они припасли шестиствольные «ванюши» и артиллерию… Нам пришлось пробиваться в район Станички. У горы Мысхако меня и ранило…

Я не к месту вспомнил:

— Портвейн есть такой — «Мысхако».

— Тогда не было. А может, и был, но просто мне не попадался.

Дни шли…

Мне нужно было стать на комсомольский учет, но оказалось, что в управлении секретарь комитета — неосвобожденный. И я дважды не мог застать его на месте, а на третий раз решил отправиться к нему в общежитие строителей.

Я спросил у вахтера, где живет Евгений Прохоров. И она ответила:

— Женька? На втором этаже, в двадцать восьмой комнате.

Когда я распахнул дверь в двадцать восьмую комнату, то сразу понял, что вахтерша ошиблась. На постели, застланной ворсистым одеялом, зеленым с белыми разводами, сидел парень — бритый наголо. Он восседал, как султан, сложив ноги по-турецки. На его осоловелом — так и казалось, что он немножко выпил, — лице блуждала ироническая улыбка.

Я остановился на пороге. И на всякий случай, хотя был уверен, что зря, спросил:

— Прохоров здесь живет?

— Да.

— А он когда будет дома?

— В настоящий момент, — сказал вдруг бритый нормальным человеческим голосом. — Да нет… Я не пьян. Это у меня лицо такое. На работу устраивался. В трех отделах кадров сказали — пьяный. А кроме пива, я ничего не пью. И то, когда жарко…

Последние слова он произнес почти грустно. Потом он сказал, что его зовут Женькой. И мы познакомились.

— Ребята на стройке — золотые, — говорит Женька. — Только каждый сам по себе. Как буквы в азбуке… Сложить бы их так, чтобы книга получилась. Вот бы попробовать, Максим!

— Пробовать нужно. Только сложно все это. У каждой буквы — свое значение… Тебе сколько лет?

— Восемнадцать.

— Весной или осенью в армию. А я в институт поступить хочу. На врача учиться…

Женьке, кажется, не понравилось. Отвернулся он. Потом сказал:

— Тоже дело нужное.

— Понимаешь… Только болтунам все видится простым и ясным. Даже боцман Шипка, у которого все было расписано, как в уставе, и тот признавался, что жизнь прожить — не море переплыть…

С полчаса говорили о разном…

— Ладно, — протянул на прощанье руку Женька, — работай, трудись…

Дня через два я вспомнил наш разговор про буквы и про книгу. Черт знает куда такую «букву» поставить, как наш электрик Василий Чижов.

Я делал проводку в квартире на пятом этаже. Прибежала отделочница в комбинезоне. Невысокая девушка. Бригадирша. Видел ее несколько раз. Знаю, зовут Ксеня.

Спрашивает:

— Бригадир ваш где?

— К глазному врачу поехал.

— А за него кто? — допытывается.

— Допустим, я…

— «Допустим» не считается. Значит, вы. Тогда призовите к порядку Василия Чижова.

— Матерится?

— Книгу читает. — Ксеня шмыгнула носом. И уже более спокойно продолжала: — Я, конечно, сбивчиво говорю… Не из-за книги я сюда прибежала, хотя читать в рабочее время — тоже дурное дело. Но забота не об этом. Халтурит ваш Василий.

Много раз за ним замечала. Он нарочно ставит выключатели так, чтобы они не выключали, а патроны — чтобы лампочки не горели. Пошли посмотрим…

Действительно, в квартире, куда привела меня Ксеня, выключатели были поставлены странным образом и в патронах не контачило.

— С ума парень сошел, — удивился я.

— Наоборот, — сказала Ксеня. — Он очень хитроумный. Жильцы въедут и к нему в ножки кланяться пойдут. А он с них по трешке стричь будет. Здесь таких парикмахеров немного, но попадаются…

В комнате второго этажа я нашел Василия. Он сидел на широком подоконнике и читал книгу. На обложке было написано:

Эрих Мария Ремарк Три товарища

Увидев меня, Василий закрыл книгу. И сказал:

— Здорово баба пишет!

— Ремарк — мужчина, а не женщина.

— Не свисти. Чего же Марией зовут?

— За границей так принято. А к тебе разговор… Ступай в сорок шестую квартиру. Переделай все выключатели, поправь патроны. Потом вспомни, в каких квартирах ты еще нашкодил. И там все исправь. А вечером бригадой будем с тобой разговаривать.

— Все исправлю, — деловито согласился Василий. — Все. И в сорок шестой, и в семьдесят девятой, и в тридцать первой… Только не нужно со мной бригадой разговаривать. Ты один поговори, Максим. Я тебе слово дам. Ты же флотский парень!

Время клонилось к вечеру, когда дождь загнал меня в подворотню. Я поднял воротник пальто, уныло опустил голову. Вдруг впорхнули три девчонки. Лет по пятнадцати. И сразу посветлело. Девчонки в нейлоновых плащах. Размахивают школьными сумками. Смеются и что-то лопочут по-своему. Ни черта не разберешь.

А у меня лицо каменное. И я смотрю на мокрый тротуар, точно старый боцман на палубу, словно ищу, к чему придраться.

Девчонка в розовом плаще выглядывает из подворотни, потом резко поворачивается к подругам и, радостно зажмурив глаза, сообщает:

— Бежит!

Через секунду вбегает подросток в школьной форме. Ручка портфеля оторвана, он сжимает его под мышкой. Задиристо рассматривает девчонок. Девчонки переглядываются, улыбаются. И та, что в розовом плаще, говорит:

— Мы знаем… Это ты писал записку!

Подросток краснеет. Достает из фуражки сигарету. Сует ее в рот. Сигарета придает ему известную долю независимости. С видом взрослого он цедит сквозь зубы:

— Я не могу писать… У меня от волейбола пальцы не сгибаются.

Продемонстрировав перед девчонками нестриженые ногти, он достает из кармана спички, закуривает. Говорит:

— И вообще любовь — гипотеза! Как и жизнь на Марсе.

— Дурак ты, Филя, — с сожалением сказала девчонка в розовом.

Ее подруга в голубом внезапно взмахнула сумкой и выбила у Фили портфель.

— За любовь! — крикнула девчонка в желтом плаще и опустила свою сумку на голову Филе.