Согласитесь! Пожалуйста!

Нужно ли говорить, что я не устоял? Конечно, нет!

Она придвинула стул к дивану у его ног. Она глядела на него в безмолвном восторге, пока от избытка счастья на глаза ее не навернулись слезы. Она вытерла их и сказала, что пойдет за работой. Работу она принесла, по не сделала ни одного стежка. Работа лежала у нее на коленях, — она же не в силах была отвести от него глаз даже на мгновенье, чтобы вдеть нитку в иголку. Я вспомнил свою молодость, вспомнил кроткие глаза, некогда обращенные с любовью на меня. Со стесненным сердцем я обратился за облегчением к своему дневнику и записал в нем то, что тут написано.

Так сидели мы молча вместе: один погруженный в свой дневник, другая поглощенная своею любовью.

Час проходил за часом, а он все лежал в глубоком сне. Наступал день и становилось все светлее и светлее, а он не выходил из своего оцепенения.

Часам к шести я почувствовал приближение своих обычных болей. Я вынужден был оставить ее на время наедине с ним, под тем предлогом, что иду наверх взять для пего еще подушку в спальне. Припадок мой длился на этот раз недолго. Вскоре я был в состоянии вернуться и показаться ей опять.

Я застал ее у его изголовья. Когда я входил, она как раз коснулась губами его лба. Я покачал головою с самым серьезным видом и указал ей на стул. Она взглянула на меня в ответ с ясною улыбкою и пленительным румянцем на лице.

— И вы сделали бы это на моем месте! — сказала она мне шепотом.

Ровно восемь часов. Он начинает шевелиться.

Мисс Вериндер стоит на коленях возле дивана. Она выбрала такое место, чтобы взгляд его, как только он откроет глаза, упал прямо на ее лицо.

Оставить их одних?

Конечно!

Одиннадцать часов. Они все уладили между собою; они все уехали в Лондон с десятичасовым поездом. Кончен мой короткий сон счастья. Я опять пробуждаюсь к действительности моей печальной и одинокой жизни.

Не решусь записать тут ласковые слова, сказанные мне, — особенно мисс Вериндер и мистером Блэком. К тому же это и бесполезно. Слова эти всегда будут вспоминаться мне в минуты одиночества и помогут перенести то, что еще предстоит мне перенести перед концом. Мистер Блэк обещал писать и сообщить, что произойдет в Лондоне. Мисс Вериндер вернется в Йоркшир осенью (к своей свадьбе, вероятно); и я должен взять отпуск и стать гостем в их доме. Боже мой! Как отрадно было сердцу, когда глаза ее, полные счастья и признательности, глядели на меня и теплое пожатие ее руки говорило мне: “Это сделали вы!”

Добавлю со своей стороны несколько слов, чтобы дополнить рассказ, содержащийся в дневнике Эзры Дженнингса.

О себе я могу только сказать, что проснулся утром двадцать шестого, ничего не подозревая о том, что я говорил или делал под влиянием опиума, с минуты, когда действие его овладело мною, и до того времени, когда раскрыл глаза на диване в гостиной Рэчель.

О том, что случилось, когда я проснулся, не считаю себя вправе давать подробный отчет. Скажу только, что Рэчель и я поняли друг друга прежде, чем хотя бы слово объяснения было сказано с той или другой стороны.

Но я не прочь прибавить, что нас, наверное, застала бы миссис Мерридью, если бы не присутствие духа Рэчель. Она услышала шелест платья почтенной дамы в коридоре и тотчас выбежала ей навстречу. Я слышал, как миссис Мерридью сказала: “Что случилось?”, и ответ Рэчель: “Взрыв!” Миссис Мерридью тотчас позволила взять себя за руку и увести в сад, подальше от предстоящего потрясения. Возвращаясь в дом, она встретила меня в передней и объявила, что прямо поражена огромными успехами науки с того времени, как она училась в школе.

— Взрывы, мистер Блэк, несравненно тише, чем они были прежде. Уверяю вас, я почти не слышала взрыва, произведенного мистером Дженнингсом, из сада. И запаха нет, по крайней мере сейчас, когда мы вернулись в дом! Я, право, должна извиниться перед вашим медицинским другом. Справедливость требует сказать, что он устроил это великолепно.

Итак, победив Беттереджа и мистера Бреффа, Эзра Дженнингс покорил и миссис Мерридью.

За завтраком мистер Брефф не скрыл, по какой причине он хочет, чтобы я поехал с ним в Лондон с утренним поездом. Слежка у банка и результат, который может последовать, возбудили такое непреодолимое любопытство в Рэчель, что она тотчас решила, — если миссис Мерридью не будет возражать, — ехать с нами в Лондон, чтобы получить самые свежие сведения о наших действиях.

Миссис Мерридью оказалась сговорчивой и снисходительной после истинно деликатного способа, с каким был проделан взрыв, и Беттереджу сообщили, что мы все четверо возвращаемся назад с утренним поездом. Я ожидал, что он будет просить позволения ехать с нами. Но Рэчель благоразумно поручила верному старому слуге занятие, интересное для него. Ему было поручено докончить меблировку дома, и он был слишком поглощен своей служебной ответственностью, чтобы почувствовать “сыскную лихорадку”, как он почувствовал бы ее при других обстоятельствах.

Единственное, о чем жалели мы, уезжая в Лондон, — это необходимость расстаться скорее, чем хотелось бы нам, с Эзрой Дженнингсом. Невозможно было уговорить его ехать с нами. Я мог только обещать ему писать, а Рэчель могла только настаивать, чтобы он погостил у нее, когда она вернется в Йоркшир. Мы твердо надеялись увидеться с ним через несколько месяцев, — и все же было что-то глубоко грустное для нас в том, как наш лучший и дорогой друг остался одиноко стоять на платформе, когда поезд тронулся.

Не успели мы приехать в Лондон, как к мистеру Бреффу подошел мальчик в курточке и штанах из поношенного черного сукна, привлекавший внимание необыкновенной величиною своих глаз. Они были выпуклые и так широко раскрыты, что вы испытывали беспокойство, удержатся ли они в своих орбитах. Выслушав мальчика, мистер Брефф попросил дам извинить нас, если мы не проводим их на Портлэнд-плейс. Я едва успел пообещать Рэчель вернуться и рассказать все, что случится, как мистер Брефф схватил меня за руку и торопливо потащил в кэб. Мальчик с огромными глазами сел на козлы возле извозчика, и кэб покатился по направлению к Ломбард-стрит.

— Известия из банка? — спросил я, когда мы тронулись.

— Известия о мистере Люкере, — ответил мистер Брефф. — Час назад видели, как он выехал из своего дома в Лэмбете, в кэбе, вместе с двумя людьми, в которых мои люди узнали переодетых полицейских офицеров. Если страх перед индусами заставил мистера Люкера принять меры предосторожности, то вывод довольно ясен. Он едет забирать из банка алмаз.

— А мы едем в банк посмотреть, что выйдет из этого?

— Да, или услышать, что вышло, если уже все будет кончено к этому времени. Вы обратили внимание на мальчика — того, что сидит на козлах?

— Я обратил внимание на его глаза.

Мистер Брефф засмеялся.

— У меня в конторе зовут этого бедного мальчика Гусберри.[4] Он служит у меня рассыльным, и желал бы я, чтобы на моих клерков, давших ему это прозвище, можно было положиться так же, как на пего. Гусберри один из самых хитрых мальчишек в Лондоне, мистер Блэк, несмотря на его глаза.

Было без двадцати минут пять, когда мы подъехали к банку на Ломбард-стрит, Гусберри пытливо взглянул на своего хозяина, когда отворил дверцу кэба.

— Ты тоже хочешь войти? — ласково спросил мистер Брефф. — Ступай же и не отходи от меня до дальнейших распоряжений. Он проворен, как молния, — шепнул мне мистер Брефф. — Двух слов достаточно для Гусберри там, где для другого мальчика понадобилось бы двадцать.

Мы вошли. Первая контора, с длинным прилавком, за которым сидели кассиры, была полна народа; все ожидали своей очереди получить или уплатить деньги, прежде чем банк закроется в пять часов.