Делаю себе укол в мягкую часть правого плеча.

Едва успеваю одеться и спрятать инструмент, чтобы встретить Т…

Ощущаю точно оглушительный удар по затылку…

Очнувшись, вижу над собой багровое лицо Т… и еще четырех его коллег, приглашенных им на помощь.

Они мне объясняют, что у меня были конвульсии эпилептического характера, а затем наступило окоченение, которое их и чрезвычайно испугало. Не будь Т…, — они дали бы знать в полицию о моей смерти. Я пришел в себя только 22-го марта.

Поднимаюсь с постели и говорю врачам:

— Господа, так как я не умер, то вы видите перед собой первого бессмертного человека.

Серьезность, с которой было принято мое заявление, заставляет меня добавить:

— Если вы считаете меня сумасшедшим, то согласитесь, по крайней мере, что я безвреден.

Т…, кажется, очень растроган: вот истинный друг.

Проглатываю чашку крепкого бульона, а затем, в сопровождении пяти врачей, отправляюсь к фотографу.

Продолжительный сеанс; сижу перед аппаратом; фотографию проявляют, и я получаю, наконец, свой портрет. Фотограф, пять врачей и я, на которого смотрят не без грустного соболезнования, подписываемся на широких полях роскошной фотографии в красках и пишем, что снимок сделан 22-го марта 1921 года, в четверть четырнадцатого часа и изображает доктора Георга-Эмилия Арка, родившегося в Париже 7-го декабря 1863 года. Цифры пишем особенно отчетливо и повторяем их прописью.

Я заказал герметически закрытую раму, чтобы предохранить портрет от действия воздуха. Работа длилась пятнадцать дней.

Когда мне, наконец, возвратили портрет уже в раме, Т… утверждает, что сравнивая его с оригиналом, то есть со мной (каламбурист!), он находит, что лысина моя стала меньше!

Это верно. Я помню, — Спэк после второго впрыскивания покрылся великолепной шерстью.

…Празднества по поводу столетия дня моего рождения, устроенные правительством для отвлечения внимания Латинской Федерации от воинственных приготовлений Соединенных Штатов Центральной Европы, утомили меня менее, чем необходимость беседовать с журналистами в течение нескольких недель. Их аэропланы над крышей моего дома буквально застилают мне свет.

Я им рассказываю о железных дорогах, работающих паром, об экипажах с лошадиной тягой, о газовом освещении, о прежней Франции, до войны 1935 года, уничтожившей германскую республику, ослабившей нашу и объединившей их вслед затем в вышеупомянутые две национальные группы. Иногда сомневаются в правдивости моих рассказов.

…Самые крупные события извне ничуть меня не занимают: я думаю исключительно о том, что я не умру.

Я похож на мою фотографию семьдесят лет тому назад, только теперь я лучше, свежее.

В этом году (1991) Латинская Федерация и Соединенные Штаты Центральной Европы заключили оборонительный союз против нашествия коалиции, состоящей из Китая, России и дунайских государств вплоть до Турецкой империи.

М…, с которым я поделился воспоминаниями об Элладе и ее блестящей истории по поводу современной Греции и Архипелага, лет восемь тому назад поглощенного морем, сообщил мне в припадке откровенности, что никто не верит моему возрасту.

— Невозможно дожить до 128 лет, — сказал он мне.

Он мне напоминает знаменитого Бертело — отца Филиппа Бертело, который, будучи последним президентом французской республики, показал пример самого благородного самоотвержения, учредив Латинскую Федерацию, где он стал простым гражданином. Отец этого Филиппа Вертело утверждал, что ежедневной пищей взрослого человека должна служить таблетка, составленная из необходимых для организма питательных веществ. Идея его была осуществлена. Питались даже пилюлями. Теперь возвращаются снова к старому способу питания.

Больше всего я люблю сельди парижского улова: они приблизительно одинаковой породы с булонскими сельдями, которые я ел в юности.

Впрочем, я отлично усваиваю косые обычаи.

Мой рост (1 м. 72) привлекал бы общее внимание, если бы я не избирал для прогулок пустынных и тихих улиц, ибо рост теперешнего человека не превышает 1 м. 20.

…Мне нужно сильно сосредоточить свою мысль, чтобы вспомнить все, что я видел. Родителей и жену, однако, я еще помню отчетливо. Я в четвертый раз сделал себе впрыскивание, так как лицо мое начало было портиться. Теперь оно снова походит на мой портрет.

Сегодня, 7-го декабря 2162 г., я вступаю в третье столетие со дня моего рождения.

Вот уже месяц, как мой дом охраняется милицией. Три раза я был подвергнут допросу. Судьи мои чистокровные монголы.

Со времени падения коллективизма в Европе, в течение целого столетия азиаты завоевывают ее с каждым днем все больше и больше мирным, но верным способом: их кровь становится господствующей.

У нового поколения подтянутые, морщинистые веки. Белыми остаются только лапландцы, живущие на Северном полюсе. Их посольство только что было принято. Празднества в честь его прибытия дали мне несколько дней отдохновения. Но затем снова начались допросы.

Деспот, повелевающий всем Старым Светом, хочет узнать мою тайну. Он осыпал меня милостями. Он один из тех немногих, с которыми я еще мог беседовать о Викторе Гюго. Он очень образованный человек. В его хрустальном дворце, который он выстроил себе в Париже, на том самом месте, где когда-то, если мне не изменяет память, находился Тюльери, или Лоншанские скачки, я видел «Персея» Бенвенуто, «Каменный век» Родена и другие произведения искусства, — последние остатки нашей западной культуры.

Этот монарх держит власть в своих руках только потому, что владеет в совершенстве искусством читать мысли окружающих. Этой способностью, впрочем, обладают в меньшей степени все, я перед ними в этом отношении недоросль шестого социального класса, предпоследнего разряда граждан.

Итак, деспот хочет узнать мой секрет, так как при первом же нашем свидании он прочел мою мысль, что я не должен умереть.

Мне дается месяц срока для выдачи тайны. Пришлось оберегать мое жилище. Никто не хочет больше умирать и весь мир считает меня виновником каждой совершающейся смерти.

Один из приставленных ко мне сторожей предупредил меня, что я буду изрублен на куски. Уже в течение почти двух столетий смертная казнь не применялась вовсе. Но для меня ее изобретут…

Я сообщаю свою формулу императору и предлагаю сделать ему впрыскивание сыворотки. Сначала он смеется моему предложению, как остроумной шутке, но затем сердится и даже, чтобы запугать меня, зовет стражу. Он читает во мне правду. Его приводит в бешенство мысль, что моя формула опровергает все существующие научные истины, которые уже нашли себе всевозможные применения в социальном строе. Днем и ночью, вечно под надзором, я не смогу впрыснуть себе новую дозу чудесного снадобья.

Все эти люди объединились против меня; это какой-то бунт смерти, частицу которой все эти люди носят в себе, против меня, ее победителя.

Что бы они ни предприняли, я не умру. Но что же будет со мной тогда? И что станется с моим великим изобретением?

Великим?.. Тяжелое сомнение начинает удручать мою душу. Сомнение — с оттенком раскаяния. Я пошел против законов природы, установившей всему очередную смену. Правильно сменяются морские приливы и отливы, времена года, покой и движение. И в этой смене — жизнь. Сама смерть есть лишь один из этапов существования: после разложения, продукты распада дают начало новым зарождениям.

Но склонное к состраданию, слабое человеческое сердце не может примириться с железными законами судьбы. Ему хочется задержать коснеющими руками триумфальную колесницу смерти, — спасти от разрушения дорогие, милые жизни! И мое изобретение остается великим — для людей, которые любят, борются и страдают…

Властитель даровал мне еще год существования. Меня ссылают в Африку, страну, по-видимому, весьма склонную к принятию нашей культуры, колонизованную японцами. Молодому народу скоро надоедают мои приключения. Мне рубят ноги, руки и голову. Пронзают сердце. Я почти не испытывал боли.