– Тихо, Хизер!

К его глубочайшему удивлению, она подавила кашель.

Только тогда он понял, что она все еще под гипнозом. Он приказал ей лечь и закрыть глаза. Восстановил с нею контакт. Она крепко спала. Он слишком быстро ее разбудил, потому и не получилось. Очень медленно он довел ее до полного пробуждения. Будет свежа и весела. Ничего не будет помнить.

На этот раз она пришла в себя правильно. Он немного с ней поболтал, просто чтобы убедиться. Она встала с озадаченным видом и похлопала себя по бедрам.

– Эй! Мои трусики!

Ее розовые трусики с эластичным низом завалились между кушеткой и стеной. Он забыл их отдать, когда она одевалась.

Она ловко и застенчиво скользнула в них.

Он ждал злобного нагоняя, унижения мастера, падения своей гордой крепости.

– Чем ты занимался? – лукаво спросила она, пощекотав ему шею. – Что было, пока я спала? А? А?

– А что ты помнишь?

Она уперла руки в бока и широко ему улыбнулась.

– Я подумать не могла, что такое может быть. Подумать не могла.

– Ничего не произошло, Хизер, клянусь.

– А твоя мать что скажет? Я бы на ее месте сказала: ищи работу.

Она осмотрела кушетку и взглянула на него с искренним восхищением.

– Евреи, – вздохнула она. – Образование.

Вскоре после воображаемого надругательства она сбежала с дезертиром. Тот заходил за ее одеждой, и Бривман с завистью наблюдал, как солдат несет ее картонный чемоданчик и ненужную гавайскую гитару. Еще через неделю военная полиция нанесла госпоже Бривман визит, но та ничего не знала.

Где ты, Хизер, почему ты не осталась, не обучила меня теплым важным ритуалам? Я мог бы идти по прямой. Стихи меня покинули, я стал промышленным магнатом, но мог бы обойтись и без благополучных нью-йоркских психоаналитиков с их книжками в мягких обложках про стабилизацию уровня отрицания[35]. Ведь тебе было хорошо, когда я тебя разбудил?

Иногда Бривману нравится думать, что где-то в мире она, не совсем проснувшаяся, спит, все еще в его власти. А мужчина в изодранной форме спрашивает:

– Где ты, Хизер?

Бривман любит картины Анри Руссо[36] – то, как он останавливает время.

Напрашивается слово «всегда». Лев всегда будет нюхать одежды спящей цыганки, нападения не будет, никаких кишок на песке: уже изображена вся схватка. Луна, хоть и обречена на вечные блуждания, никогда не зайдет над этой сценой. Брошенной лютне пальцев не требуется. Она и так полна всей музыкой, что ей нужна.

Посреди леса леопард повалил человека, и тот падает медленнее Пизанской башни. Пока на него смотришь или даже если отвернешься, он никогда не достигнет земли. Ему уютно в этой неустойчивости. Замысловатые листья и ветви поддерживают фигуры, не злобно или милосердно, но естественно, словно те – цветы или плоды. Но и естественность этого действия не умаляет его таинственности. Откуда взялась связь между звериной и растительной плотью?

В другом месте корни поддерживают молодоженов или семейный портрет. Ты фотограф, но никогда не выберешься из-под черной накидки, не сожмешь резиновую грушу, картинка не расплывется на затуманившемся стекле. Неистовство и неподвижность: изображены люди, на каждой картине они дома. Это не их лес, на них городская одежда, и все же без них лес был бы пуст.

Когда бы ни являлись неистовство или недвижность, они всегда в центре картины, неважно, крошечны они или тайны. Закрой их большим пальцем, и вся листва умирает.

На первом курсе колледжа, в пивнушке под названием «Святыня», Бривман встал и произнес этот тост:

– В каждой заданной экономической зоне еврейские девушки ничуть не более страстны, чем гойские. У еврейских девушек очень некрасивые ноги. Разумеется, это обобщение. На самом деле, выведена новая американская еврейка с длинными великолепными ногами.

Негритянские девушки – такие же ебнутые, как и прочие. Они ничем не лучше белых, разумеется, если не считать англо-саксонок из Верхнего Вестмаунта, но лучше этих – даже обкурившиеся овцы. Языки негритянок не шершавее прочих, и никакого особенного качества у их влажных частей нет. Почти лучший минет в жизни мне сделала негритянка, с которой мне посчастливилось познакомиться. У нее был рот на сорок семь тысяч долларов.

Лучший минет в мире (в техническом смысле) делает франко-канадская шлюха по имени Иветт. Ее телефон – Шато-2033. У нее рот на девяносто тысяч долларов.

Он высоко поднял мутный стакан.

– Я счастлив рекламировать ее здесь.

Он сел под одобрительные возгласы приятелей, внезапно устав от собственного голоса. Его ждали на ужин, но матери он не позвонил. Еще одна доза перно послушно побелела.

Кранц наклонился к нему и прошептал:

– Ничего себе речуга для шестнадцатилетнего девственника.

– Почему ты меня не заставил сесть?

– Им понравилось.

– Почему ты меня не остановил?

– Тебя поди останови, Бривман.

– Пошли отсюда, Кранц.

– Ты идти можешь, Бривман?

– Нет.

– Я тоже. Пошли.

Поддерживая друг друга, они шли по любимым улицам и аллеям. Книги и папки все время падали. Они истерически орали на такси, проезжавшие слишком близко. Разорвали учебник по экономике и на ступеньках банка на Шербрук-стрит принесли его в жертву огню. Пали ниц на тротуаре. Кранц поднялся первым.

– Почему ты не молишься, Кранц?

– Машина едет.

– Рявкни на нее.

– Полицейская машина.

Они бежали по узкой аллее. Их остановил вкусный запах, доносившийся из кухонного вентилятора дорогого ресторана. Они облегчились среди мусорных баков.

– Бривман, ты не поверишь, на что я чуть не помочился.

– Труп? Блондинистый парик? Заседание Сионских Мудрецов в полном составе? Выброшенный мешочек с хлипкими жопками!

– Тшш. Поди сюда. Осторожно.

Кранц зажег спичку, и в груде мусора блеснули медные глаза жабы. Все трое подпрыгнули одновременно. Кранц унес ее в завязанном носовом платке.

– Наверное, из чесночного соуса сбежала.

– Давай вернемся и освободим всех. Пусть улицы наводнятся свободными жабами. Эй, Кранц, у меня с собой набор для препарирования.

Они решили провести торжественную церемонию у подножия Военного мемориала.

Бривман расправил вкладыши из учебника по зоологии. Схватил жабу за зеленые задние ноги. Кранц вмешался:

– Знаешь, это испортит нам всю ночь. Отличная была ночь, но это все испортит.

– Ты прав, Кранц.

Они стояли молча. Ночь была великолепна. По Дорчестер-стрит струился свет автомобильных фар. Они предпочли бы находиться не там, оказаться на вечеринке с тысячей человек. Жабу выпотрошить так же соблазнительно, как старый будильник.

– Мне продолжать, Кранц?

– Продолжай.

– Сегодня за пытки отвечаем мы. Обычные палачи в отпуске.

Бривман резко швырнул жабу головой об камень с надписями. Шлепок живого прозвучал громче всего уличного движения.

– По крайней мере, от этого она обалдеет.

Он положил жабу на белые листы и булавками приколол лапки к книге. Скальпелем вскрыл светлое брюшко. Вытащил из набора ножницы и сделал длинный вертикальный надрез, сначала на внешнем, потом на внутреннем слое кожи.

– Можно бы на этом и остановиться, Кранц. Взять нитку и ее починить.

– Можно бы, – мечтательно отозвался Кранц.

Бривман растянул эластичную кожу. Они склонились над глубокими жабьими внутренностями, ощущая проспиртованное дыхание друг друга.

– Вот сердце.

Узким концом скальпеля он приподнял орган.

– О, так вот оно какое.

Молочно-серый мешочек вздувался и опадал, а они изумленно наблюдали. Жабьи ноги были, будто дамские.

– Думаю, надо уж с ней продолжать.