Но ведь то было в войну. А в мирное время все по-другому. И сейчас он никому вреда не причинит. Женится на Татьяне Сергеевне, будет хороший, заботливый. Чего лучше? Нет, такой, если испугается, все вокруг переколотит, и себя загубит, и рядом никого не пожалеет. Если все будет тихо, гладко обойдется. А если… Ну хорошо, а тебе что за дело? Жалко тебе эту Таню? А вот идет женщина, тащит мужа, а он пьяный, что ж ты ее не выручаешь? А вот идет трамвай, там полным-полно народу — сколько там счастливых? Сколько несчастных? Эта самая Таня тоже идет мимо, и выйдет она за Николая Зимарева или не выйдет, не твоя печаль. Ты что, влюблен в нее? Нет. Так что же?

— Леша, почему ты не отвечаешь? — донеслось до него, и он расслышал в Катином голосе близкие слезы. — Я тебя зову, зову, а ты молчишь, как будто тебя нет!

— У вас все лучше и лучше получается очерк-портрет, — сказал Савицкий Поливанову, — живые люди со своим обликом, своим говором. Давайте присоединяйтесь к Марине и Колесову, они делают разворот «Люди одного района». Возьмите на себя один-два портрета.

— Разворот? Не много ли для этой темы? Плоско получится. Тем более что брать надо только передовиков, героев положительных, а они все похожи друг на друга, — сказал Поливанов и встретился глазами с Мариной Алексеевной. Она смотрела на него неодобрительно, почти осуждающе.

— Если бы это сказал Голубинский или Локтев — куда ни шло. Но вы… Конечно, если писать о взятых с ходу рекордах, — это будет скучно. Но я вижу эту полосу иначе. Скажите, когда вы пишете о человеке, о его работе, что вы стараетесь понять прежде всего, о чем спрашиваете в первую голову?

— О том, что было трудно, — не задумываясь ответил Поливанов.

— Точно! В каждом случае важно понять: что было трудно в этой судьбе, что было трудно и как преодолено. Если нет этого «как» — нет человека, а значит, нет и очерка.

Он это и сам знал. Но он был рад услышать свою мысль из уст талантливого человека.

— Полоса или разворот — там видно будет, — сказала Марина Алексеевна. А пока давайте сообразим, кого брать. Вы Рязанскую область хорошо знаете?

— Ездил.

— Кого возьмете: учителя, агронома, врача?

— Если буду писать, то о председателе колхоза.

— Отлично! Как вы относитесь к Утешеву? Фигура, в общем, подходящая: депутат Верховного Совета.

— Нет, о нем я писать не буду. Я не люблю узнавать дом председателя колхоза по шиферной крыше.

— Отставить Утешева. Ну, а Говорушкина знаете?

— Знаю.

— И как?

— Нет.

— Почему? — заинтересовался Савицкий.

— Стоим мы с ним в поле. Подходит учительница, просит лошадь — отвезти сына в больницу. Он отвечает: «Подождешь дождичка». Все. Есть еще вопросы?

— Наверно, была уборочная? — осторожно сказал Колесов.

— Не скрою: уборка была в разгаре. Ты считаешь, что это уважительная причина для такого ответа?

— Ты очень строптив, Поливанов. Не связывайся с ним, Марина. Давай делать разворот без него.

— Я люблю строптивых. Ну, по рукам?

— Подумаю.

Он всегда так отвечал ей: «Я подумаю». Но потом обычно соглашался. Работать с ней было интересно. Согласился он и сейчас. Они работали втроем — Поливанов, Марина и Колесов. И полоса вышла хорошая, яркая. Ее хвалили в редакции, но Поливанов знал, что из нее что-то ушло. Как сквозь пальцы. Горечь ушла. То одно убрали, то другое. И трудные судьбы стали легкими. А дома Леша сказал:

— Это непохоже на твои рассказы об этом районе. Твои рассказы были покрепче…

— Многое выпало при сокращении. Затевали разворот, дали полосу.

— А зачем ты согласился? — спросила Саша.

Вот всегда так: «Митя, зачем ты согласился?» Он сейчас за все перед всеми в ответе.

Раньше Леша преклонялся перед тем фактом, что Митя журналист. А теперь он выкапывает разные истории и все с одной целью: унизить журналистов. И любит между делом вспомнить то одно, то другое.

— Было раз, пристал ко мне один из ваших: о чем вы думаете во время воздушного боя? Я ему: «О чем мне думать, если я стреляю? Ну, чтоб попасть, чтоб не заело пулемет, чтоб в меня не попали». А потом читаю в газете: оказывается, я думал во время боя о своей первой любви. Уж в следующий раз я ему сразу выдал все что требуется: думал про первую любовь. Думал про то, как вступал в пионеры. И он записывал… И вот читаю твою полосу и вижу: через каждые пять слов — вранье.

А Саша:

— Объясни мне, пожалуйста, почему называют врагом человека, которому не нравятся «Флаги на башнях»? Я очень люблю Макаренко, но почему нельзя сказать, что «Флаги на башнях» не такая хорошая книга, как «Педагогическая поэма»? Критику не нравятся «Флаги на башнях», — значит, он враг?

И хотя не Митина газета ругала человека, которому не нравятся «Флаги на башнях», он чувствовал себя в ответе. Когда-то он отвечал только за себя. Теперь он отвечает за всех. За все. Никто не поручал ему этой ответственности, он сам взвалил ее на свои плечи. Зачем? И что он, собственно, может сделать? Он не будет бороться с ветряными мельницами, это бессмысленно. И потом он не согласен ни с Лешей, ни с Сашей. У Саши очень длинный счет: зачем выругали «Далекие годы» Паустовского? Что худого в стихах Ахматовой?

То и дело они спорили до хрипоты.

— Я не могу убиваться из-за того, что выругали Ахматову или Паустовского, — говорил Поливанов. — Это несправедливо, согласен, но это второстепенно, понимаете? Меня гораздо больше волнует то, что делается в сельском хозяйстве, я вот только-только приехал из Сибири и могу сказать, что…

— Ты говоришь о литературе так, как будто она — сладкое на обед, третье блюдо. А литература это тоже пища…

Саше очень хочется сказать: «пища для души», но она знает, что в ответ посыплются насмешки, упреки в сентиментальности, книжности и еще всякое. Поэтому она обрывает себя на полуслове.

— Ладно, пускай литература — это второстепенно, а зачем тогда специальные постановления? — говорит Леша. — Значит, не второстепенно. И правильно: не второстепенно, и Саша права. Сельское хозяйство — важно, индустрия — тоже важно, армия — чего важнее. Но ведь сельское хозяйство, армия, заводы — это же люди.

— Людям прежде всего надо есть и пить, — угрюмо отвечает Поливанов.

— А мне не безразлично, какие люди едят и пьют, — говорит Саша. — Я хочу, чтоб это были не подлецы. А литература строит душу.

Слово сказано: душа! Этого Поливанов стерпеть не может.

— Нет, дорогие друзья, — говорит он, — мне неясно, зачем Леша пошел в Жуковку, а ты подумываешь о мединституте. Вам обоим надо было работать на ниве народного просвещения. И сеять — как это там? — разумное, доброе, вечное.

— Я люблю, когда глаза у человека открыты, — говорит Саша.

— А ты хочешь засыпать глаза песком. А тебе этого нельзя, ты журналист, — говорит Леша. — Кстати сказать, из твоих очерков не видно, что с сельским хозяйством у нас плохо. Полоса ваша вон какая радужная.

— Но я же объяснил тебе, что при сокращении…

Черт побери, чего от него хотят? Что он может сделать?

Переквалифицироваться? Он сменил однажды профессию и ухнул в яму, и вдруг поймал за хвост синюю птицу; эта, новая, оказалась прекрасной. Замечательной. Лучше, кажется, не бывает. Конечно, трудно. Тот первый год в редакции теперь кажется ему безоблачным. А дело Сережи Кононова… Легчайшее из легких. Да, потом все пошло трудней и трудней… Чего Саша и Леша добиваются? Чтобы ему опротивела редакция? Этого они, что ли, хотят?

А в редакции, может, начнутся иные времена: новый редактор! Прежнего шефа — в почетную отставку. А новый сидит в кабинете и уже действует. Невысок. Приземист. Очкаст. Не так чтобы красив, но умен несомненно. Умные губы и пристальный, спокойный взгляд. И он не уводит свои глаза, как прежний, он спокойно встречается с тобой взглядом и, видимо, отвечает то, что думает.

Газету он любит, это сразу видно. И Поливанов тоже любит свою газету. Не просто привык, примирился, а вот именно — полюбил. Да, ему с каждым днем все трудней, но с каждым днем — интересней. Сколько он сделал для себя маленьких открытий: вот статья написана. Ты недоволен. Ладно, сдам на машинку, посмотрим. Читаешь с машинки — нет, кажется, ничего. И вот перед тобой сырые гранки. Чернила расплываются на полях, когда ты исправляешь опечатки. И вдруг, читая, ты видишь, что статья — хорошая. Ну, не чудо ли?