— Разве ты сама не видишь, что для быстротечного романа ты выбрала не того мужчину? — продолжила Рива.

— Думаешь, ему это неинтересно? — Констанция с вызовом посмотрела на нее, высоко вздернув подбородок.

— Не скажу тебе точно. Просто я знаю, что Дант — особенный.

— Ну да, кажунский плейбой.

— Нет, вовсе нет.

— Я слышала о нем другое мнение.

— Ты слушаешь не тех людей. У него есть, конечно, свои женщины, но совершенно определенный тип. Не те женщины, которых может ранить разрыв.

— Ты хочешь сказать, что я…

— Нет, нет, — поспешно сказала Рива. — Я просто пытаюсь тебе объяснить, что Дант из тех мужчин, которые если уж возьмутся играть, то будут играть по-крупному. Может быть, ты сумеешь привлечь его, но его можно легко ранить…

— Уж ты-то, вероятно, хорошо это знаешь.

Внизу у бассейна собрались Эрин и все остальные. Рива ощутила потребность находиться вместе с ними, присоединиться к их смеху, к их незатейливой болтовне. Она отвернулась от Констанции, кинув через плечо:

— Да, я должна хорошо знать это.

— Мне так стыдно, — плакала Ребекка, жалуясь Данту в тот вечер, когда она впервые танцевала на столе в баре и на ней не было ничего, кроме туфель на трехдюймовых белых каблуках с огромными бантами и белого нейлонового лоскутка, державшегося на тоненьких тесемках.

Это была единственная работа, которую она сумела найти. Место посудомойки уже было занято за то время, пока она поправлялась после родов, механическим монстром, в котором вода была невыносимо горячей для человеческих рук, а в мыльном растворе можно было растворить золотое кольцо. Она не была ни слишком изысканна, ни слишком стара, чтобы работать официанткой. Когда же она попыталась наняться продавщицей в магазин, пожилая седая женщина с усиками бросила такой взгляд на убогую одежду Ребекки, что та почувствовала себя совершенно тупой, несмотря на девять классов образования. Она откликнулась на объявление и попыталась наняться горничной. Для поездки по адресу использовала последнюю монетку на автобус до Кеннера и в результате лишь услышала, что требуется надежная негритянка средних лет.

Она была в отчаянии. Маргарет настаивала, что Ребекке нельзя возвращаться домой ради здоровья матери и что зарплаты Ботинок не хватит на содержание двух домохозяек. Еще два месяца после родов сестра присылала ей деньги, потом решила, что этого достаточно. Ребекка задолжала за квартиру, за электричество, она съела последнюю банку рыбных консервов. Два вечера подряд Дант делил с ней свой ужин. Когда однажды вечером она увидела вывеску «Требуется помощь» на двери небольшого ресторанчика, набравшись смелости, она вошла внутрь.

Мужчина, с которым она разговаривала, был безобразно жирен — напоминал воздушный шар, наполненный водой. Он был лысым, его брови походили на желтых гусениц, выражение лица было гнусным. Он, однако, не стал спрашивать ни о ее возрасте, ни о ее образовании, только попросил ее медленно повернуться перед ним, затем поинтересовался, умеет ли она танцевать. Она сказала, что умеет. Это было правдой, ведь они с Маргарет и Бет разучивали и вальс, и румбу, и твист. Толстяк дал ей пару белых туфель и попросил примерить их. Они пришлись впору. Тогда он потряс своим двойным подбородком, что можно было расценивать как согласие, и сказал ей прийти в шесть вечера.

Когда она вернулась, он дал ей тесемочки с тряпочкой. Она сразу поняла, что это такое, но не представляла, как это нужно надевать на себя. Одна из девушек научила ее этому — негритянка цвета кофе с молоком, назвавшаяся Трикси. Она зачесала волосы Ребекки назад, так что они переливающейся волной ниспадали ей до середины спины, приладила к тесемочкам лоскуток материи. Ширина лоскутка, сказала она, строго контролируется полицией, поэтому он должен строго закрывать то, что нужно. Трикси обрушила на нее поток информации о том, как девушки умудряются зарабатывать неплохие деньги на чаевых, о том, как некоторые мужчины пытаются ущипнуть или погладить их, затем потребовала, чтобы Ребекка поторапливалась, иначе придет босс и поинтересуется, что именно их задерживает. Жирный старик был подонком и требовал, чтобы девочки виляли задницами и трясли грудями позазывнее. Кстати, если вдруг нагрянет полиция, Ребекка должна говорить, что ей восемнадцать лет, и ни днем меньше.

В грязной комнатенке позади бара не было зеркала. Однако Ребекка и так понимала, что она раздета дальше некуда. Время от времени они прогуливались с Эдисоном по Бурбон-стриту и заглядывали в открытые двери баров. Ей приходилось видеть женщин, стоящих на столах, иногда даже танцующих. Она знала, что от нее требовалось. Но она чувствовала себя более обнаженной, чем они.

— Я не смогу этого сделать, — сказала она и потянулась за трусиками. Трикси, на которой, кроме зеленого лепестка, были лишь зеленые сапоги с отворотами, как на стрелках из Шервудского леса, нахмурилась и уперлась кулаками в костлявые бедра.

— Это еще что такое? — спросила она. — Ты что думаешь, что лучше нас всех?

— Нет, просто я не смогу.

— Может быть, у тебя есть папочка, который оплатит твои счета? Может быть, ты богатая сука, которая занимается этим для развлечения?

— Мне очень нужны деньги, иначе я не пришла бы сюда. Но я буду выглядеть глупо, когда выйду на стол!

— Ты привыкнешь. Все, что от тебя требуется, — не думать об этом.

— Как? Как же мне об этом не думать, когда все эти мужчины будут на меня глазеть?

— Ну и пусть! Что с того? Или что, ты по-иному устроена, чем все остальные? — Взгляд Трикси был холоден и пуст, как будто она не испытала тех переживаний, которые ей пыталась объяснить Ребекка, как будто она запрятала их куда-то далеко, в темный угол своей памяти.

— Нет, просто…

— Послушай, если ты сейчас не выйдешь, то мы обе по-крупному влипнем. Этот жирный подонок не любит беспорядков. Он однажды отправил в больницу девушку лишь за то, что она не поделилась с ним своей выручкой. Если он сегодня не заработает, то подумает, что это случилось по твоей вине.

— Но ведь он не сможет меня заставить это сделать, — сказала Ребекка. Она начала искать, как развязать тесемочки.

— Он заставит тебя пожалеть, что ты этого не сделала. Если ты уйдешь, он подумает, что я тебе что-то такое рассказала, и прилипнет ко мне. Ты ведь этого не хочешь? — Увидев, что Ребекка заколебалась, Трикси продолжила: — Кроме того, кто узнает и кому какое дело, чем ты занимаешься?

— Мне есть до этого дело.

— О, но это же твое тело. Ты можешь зарабатывать деньги с помощью своего тела. Если кто -

нибудь заботился бы о тебе, кого-нибудь волновало бы, что ты здесь работаешь, тогда бы ты сюда и не пришла вовсе.

Правда, содержавшаяся в ее словах, ранила. Вскоре Ребекка открыла, что боль можно уменьшить, не думая, не чувствуя. Она ощутила, как на нее напало какое-то отупение, куда-то исчезли злость и добродетельность, осталось только отчаяние. Когда Трикси, взяв ее за руку, повела в зал, она не сопротивлялась.

Она как будто очутилась посреди кошмара. Это было нечто ужасное и в то же время нереальное. Музыка играла так громко, что сотрясались стены. Мужчины сидели за столиками так близко, что касались друг друга плечами. Ребекка не могла пройти, ей приходилось переступать, обходить их, некоторые тянули руки, чтобы пощупать ее. Запах дешевого виски и кислого вина смешивался с плотным сигаретным дымом, так что Ребекка с трудом могла дышать. Через несколько минут все ее тело, ее волосы пахли виски и дымом. Единственным положительным моментом было тусклое освещение. Это затрудняло подсчет денег за выпитые виски и вино, и официантки неплохо на этом зарабатывали — так это объясняла Трикси. Одновременно это создавало иллюзию скромности.

Вероятно, ее свежесть, неловкость и смущение, а может быть, длинные золотисто-коричневые волосы и мягкие контуры тела, еще полного после беременности, сделали ее чрезвычайно популярной в тот вечер. Куда она ни оборачивалась, все мужчины глядели на нее, заговаривали с ней, кивали и делали знаки руками. Ей помогли взобраться на стол — Трикси уже была там. Она шепнула Ребекке в ухо: