Ева в своей комнате, подбирает жемчуга. Черная портьера из бусин со щелканьем смыкается за мной. Глётт разглядывает себя в зеркале, отражающем ее во весь рост, шкатулка с драгоценностями стоит подле нее на диване. На ее жакете брошь из золотых ос, окружающих желтую жемчужину. Она стоит спиной к двери, но мне видно ее лицо. Она не оборачивается, чтобы взглянуть на меня.

— Идите сюда! Хочу слышать ваше мнение, — произносит Ева.

Подхожу и встаю рядом с ней. Она касается пальцами броши. Сумка у меня в руке, я ее не ставлю.

— Красивая.

— Конечно. Можете поносить ее, если хотите. Но идет ли она мне?

Мы стоим бок о бок. Она поглощена проблемами одежды, это видно по ее лицу. Angenehme Sorgen, приятные хлопоты. Я вижу в зеркале свое улыбающееся лицо.

— Спрашиваете, идет ли вам брошь с осами? Не вводите меня в искушение.

Она тонко, по-девичьи смеется. Позади нас портьера из бусин все еще слегка колышется. Слышу, как она пощелкивает, будто каменные пальцы. Расстегиваю молнию на сумке и достаю бумаги.

— Что это у вас?

— То, за чем я приехала.

Я произношу это мягко, но мои слова срывают ее с места. Она хватает бумаги своими тонкими руками похожими на птичьи лапы. Птичьи когти. Просмотрен их, вперяет в меня взгляд.

— Где вы их нашли?

— В комнате, где хранятся камни. — Думаю о мышиных костях. Старых, несъеденных бумагах. Бесценном даре Хасана. — Где еще, по-вашему, они могли быть?

Она покачивает головой, раз, другой. Не знаю, чего еще я ожидала. Протягиваю руку за бумагами, она отдает их. Когда заговаривает вновь, голос ее звучит почти робко.

— Куда же вы поедете?

— В Лондон.

— Но вы дали мне обещание.

Я отвечаю ей взглядом. Она стоит, выпрямив спину. В наклонном зеркале мы гиганты, как Хасан. Чудовища, как сирруш.

— Какое?

— Сделать каталог коллекции фон Глётта. Вы не довели дело до конца.

— Я такого не обещала, Ева, и вы это знаете.

Я говорю спокойно. Она трясет головой.

— Господи! Вы всегда добиваетесь своего, я это знала. Эгоистка.

— Не всегда.

— Ваша этика — это этика фондовой биржи.

Она выпаливает это. Взгляд ее становится жестким, кровь приливает к коже.

— Потому что это мой бизнес, Ева. Драгоценности — мой бизнес.

Она берет брошь и с силой швыряет в меня. Драгоценность пролетает мимо, тяжелое золото ударяется о пульт дистанционного управления, он падает. На телеэкране начинается фильм. Гаррисон Форд стреляет в красивую женщину. Та бежит, разбивая витрины магазинов. Вокруг нее гремят стекло и музыка.

— Не растрачивайте попусту жизнь. Вы нравитесь Мартину. Нравитесь нам, Кэтрин.

Глётт, сама того не сознавая, сжимает и разжимает опущенные руки. Машинально, в желании добиться своего. Позади нее на фотографии первый муж смотрит с застывшей улыбкой.

Я протягиваю руку и крепко обнимаю Еву. Это застает ее врасплох, и она глубоко вздыхает. Я чувствую, какая она тонкая под прекрасно скроенной одеждой. Ева инстинктивно хватается за меня, на секунду сжимает мне плечи, потом я опускаю ее на диван. Беру сумку и иду к выходу, когда она меня окликает. Бусины постукивают за моей спиной. Я слышу Еву вновь, направляясь по коридору к выходу, она зовет все громче:

— Кэтрин. Кэтрин Стерн!

Дверь заперта. Я отпираю ее и спускаюсь с веранды, иду мимо фонтана. Возле бассейна голос Евы снова настигает меня. Я слышу в нем подступающие слезы. Некую речевую модель, однообразную, как птичье пение.

— Кэтрин. Кэтрин! Кэтрин!

Голос затрагивает что-то у меня в душе. Я спотыкаюсь от потрясения, сумка падает с плеча. Внутри такое ощущение, будто некая дверь распахивается в холодную ночь. На какую-то секунду она широко распахнута, потом та же сила срабатывает в обратную сторону. Дверь закрыта.

Я поднимаю сумку и оглядываюсь. Вижу силуэт Хасана в высоком окне. Я знала, что он будет ждать, по крайней мере надеялась. Благодарность переполняет меня, расцветает в душе, поднимаю руку и вижу, что он машет мне в ответ.

Возле арки вокруг меня постукивают коготками голуби. Они совершенно черные, белые у них только грудки. Кажется, что камень дома Глётт напитал собой их гнезда, их яйца, их перья. Я выхожу и иду на запад. Назад больше не оглядываюсь.

Я думаю о свойствах камней.

Они мертвы. Это свойство придает им определенную надежность. О минералах «Трех братьев» я знаю больше, чем когда-либо буду знать о себе, — агломерации живых и мертвых тканей, твердых и жидких, человеческих выделениях. За двадцать пять лет каждая клетка моего тела, кроме костного вещества, жила, умирала и заменялась. Я не та, кем была. Тогда как драгоценные камни не меняются. Рубин — это рубин, алмаз — алмаз. Я знаю это как свои пять пальцев, даже лучше. Я знаю по крайней мере, что ищу.

Они желанны. Это связано с красотой, связано с деньгами. То и другое переплетается, становится нераздельным. Это означает, что любовь к камням — не чистое чувство. Она изменчивая, добрая и злая, так как сами камни обладают изменчивостью. Это свойство придаем им мы. Они воплощают в себе мелкие желания алчных людей, наркотики и секс, особняки и дворцы. Это та сила, которой обладают деньги, самая незначительная из сил, чисто человеческая. Я думаю о «Братьях» и задаюсь вопросом, чем жертвую ради них.

Драгоценные камни ведут тебя назад. Это их самое важное свойство, твержу я себе, загадка, мантра, запоздалые сожаления. Я вспоминаю об этом сейчас, когда самолет поворачивает на запад, к Анкаре и Лондону. Его тонкий фюзеляж из дюраля и изоляционных материалов вульгарен. Знаменитым драгоценностям тысячи лет. Они проходят через людские руки, и зачастую эти руки не оставляют следов, но все-таки незримо присутствуют в камнях.

Они ведут тебя назад. Я смотрю, как лед кристаллизуется на стекле иллюминатора, и думаю, как далеко смогу зайти.

В конце лета двадцать третьего года своей жизни Даниил Леви и его брат Залман с зашитыми в одежду драгоценностями покидали Ирак.

По христианскому календарю был 1833 год, однако существуют другие способы исчисления времени. Имам Хусейн назвал бы этот день вторым днем джумадаха. Для Рахили и Даниила, ждущих у пристани, это было за шесть дней до праздника Кущей. Восьмой год двести девяносто пятого лунного цикла, двадцать третий двухсотого солнечного цикла от сотворения мира; правда, то, что Рахиль и Даниил думали об этом сотворении, было их личным делом.

Залман договаривался об их поездке по реке в Басру. Даниил с Рахилью ждали его, сидя на ступенях церкви Всех Ангелов, запертой со времен последней чумы, дорожная сумка возле их ног была тяжелой, как ступень. Они держались за руки и говорили мало. Они выглядели похожими, высеченными из одного камня: высокими, сдержанными, с орлиными носами. Вариациями на тему силы.

— Мы будем писать.

— Делайте, как сочтете нужным.

— Тогда, видимо, Залман станет писать за нас обоих.

С реки донесся громкий голос одного из лодочников. Множество суденышек направлялось к островам по Тигру.

— Глаз у тебя болит сегодня?

— Не больше, чем всегда.

— Возможно, в Англии окажется лекарство, которое мы сможем прислать.

— Конечно.

На островах двое молодых людей пришвартовывали старую лодку, переносили женщин по мелководью. Даниил смотрел, как эта компания расстилает одеяла для пикника. Он, Залман и Рахиль тоже когда-то устраивали там пикник. Даниил уже толком не помнил, кто тогда нес Рахиль. Он продолжал говорить и сам удивлялся этому. Не давал воцариться молчанию. Часы в кармане у него спешили.

— «И я подумал про себя и сказал: „Клянусь Аллахом, у этой реки должны быть начало и конец..,“»

— Плохо рассказываешь.

— Не унаследовал твоего таланта.

— Для сказок ты уже слишком взрослый.

— Синдбад всякий раз возвращался домой богаче и счастливее. Мы тоже можем вернуться разбогатевшими. — Даниил произнес это негромко, понимая, что ответа ждать не следует. — Рахиль!..