Ювелиры.

Для лондонских евреев это было, можно сказать, национальной профессией. Братья въехали в дом на Коммершл-роуд так, словно возвращались домой. На аукционе в Уайтчепел Залман купил подержанный гранильный станок, а также плавильный тигель, керосиновую горелку и верстак, почерневший от долгого пользования. Кроме того, колесо без ремня, жестянку застывшего на холоде оливкового масла с алмазной пылью, миску ювелирного полировального порошка и протертое полировочное сукно, две бутылки целебного вина, образчик детской вышивки в сломанной рамке, восковой слепок головы короля. Когда Даниил развернул его, в ушах оказались две впавшие в спячку осы.

Камни из кувшина Залман хранил завернутыми в тюрбан под полом возле очага. На последнее вавилонское золото он внес свое предприятие в лондонский профессиональный справочник за 1834 год:

«3. Леви, ювелир».

Только свое имя. В конце концов камни были его. И заснул со спокойной душой, впервые за четыре месяца.

Даниил лежал рядом с ним без сна. Улицы раздражали его. На Коммершл-роуд никогда не бывало совсем тихо. Птицы в полях пели всю ночь до изнеможения в ожидании весны. Их песни были внове Даниилу, нераспознаваемыми, как акценты детей на улицах. Голоса городских пьяниц постепенно затихали на западе, докеров — на востоке.

За пятнадцатилетнюю скромницу тост,

За вдовицу, которой полета;

За блудницу, что в золоте, в шелке идет,

И за мать в платьишке из холста.

Да ну их совсем. За служанку за Джейн,

Уж она того стоит, ей-ей.

Когда Даниил заснул, это было легким, не освежающим забытьём. Ему привиделся дурной сон о Рахили и предательстве. Пробудясь, он стал думать о Джейн Лимпус. О ее спокойном голосе, его веселости и рассудительности, о безучастности, скрывающейся под ними. О манере разговаривать без удовольствия, только по делу.

За красавицу с ямочками на щеках

И за крошку без ямочек, сэр;

За создание с парой голубеньких глаз

И за нимфу с одним всего, сэр.

Да ну их совсем. За служанку за Джейн…

Даниил лежал неподвижно рядом со спящим братом, не сознавая, что погрузился в крепкий сон, пока его не разбудили на рассвете церковные колокола. Звон трех доносился из Степни, двенадцати — из собора Святого Павла, и слушая их, Даниил впервые ощутил отсутствие муэдзина, словно какую-то глухоту.

Великий пост, День святого Валентина, День всех святых. Братья приобретали эмалированные безделушки из Эдинбурга, шлифованные стальные броши из Манчестера. Покупали дешево, продавали дорого. Залман вечерами мастерил собственные украшения, воздух становился скверным от пыли и кислоты, а Даниил днем сбывал и сдавал напрокат изделия брата. Дорогих украшений они пока что не делали, мастерили только то, что могли продать. В течение трех лет братья брались за всякую работу, какая подворачивалась. Жены угодивших за решетку стояли в тесной мастерской, покуда Залман гравировал им ньюгейтские17 сувениры, вырезал тюремные стишки на серебряных монетах: «Эти сердца любовью были слиты. Теперь они неволею разбиты».

Однако эта история уже забегает вперед. Время в ней движется причудливыми путями. То обращается вспять, повторяется, то годы сжимаются до таких масштабов, которые едва можно назвать человеческими. Это скорее история минералов, а не живых существ, словно значительны были камни, а не их обладатели. Словно братьев вообще не существовало.

Они жили по адресу Хардуик-плейс, 18, в доме Джейн Лимпус. Она была приветлива с ними. Под приветливостью таилась злобная душа, но братья Леви еще не знали этого. Они выбрали Лондон ради своих камней и устроились в нем. В городе, состоявшем из вони устричных раковин, дождя и искусственного света и туч смога.

В нем было множество голубей, рекламные щиты на пустырях, пар от сырого асфальта.

Женщины в корсетах. Ветер в липах. Клубящаяся за окнами дорожная пыль.

И шум реки. Рев-шелест ветра в деревьях. Привезенная с собой отчужденность, неизбывная, фамильная, как очертания скул.

В Камдене уличные торговцы продают подходящие друг другу под пару мужские и женские магнитные запонки. Я бы не назвала их ювелирными поделками, правда, вкусы у меня старомодные. Выход из метро заставлен киосками, там толпятся торговцы ломтями пиццы и жареного лука. Чтобы избежать толпы, иду по осушительной канаве. В трех кварталах к северу моя прежняя квартира. У меня там остались кое-какие вещи. Иногда туда приходит почта. Последний раз я брала ее больше года назад.

Мимо пробегают дети, чудовища с капюшонами. У Инвернесс-cтрит останавливаюсь и надеваю хлопчатобумажную куртку. После Диярбакыра сентябрьский Лондон кажется холодным, хотя день солнечный. Даже сейчас, в семь часов вечера, над железнодорожными мостами и террасами стоит светлая дымка.

Я ощущаю некую двойственность. Если смотреть на людные улицы определенным образом, под определенным углом, они преображаются. Ощутимо, насколько могут быть ощутимыми воспоминания. Меняется даже свет. Настоящее становится отсеченным. Здесь я представляю собой две разделенные годами личности: одна из них заблудилась, не знает, куда ведут распутья, другая — я. Моя жизнь лучше, чем была прежде. Стоит мне изменить угол зрения, годы между нами исчезнут.

На Каслхейвен-роуд я останавливаюсь у магазина, над его витриной световая реклама аквариумов и вивариев. Это зоомагазин. В витрине фотография владельца, мистера Иогелингема, выглядит он неприятно удивленным тем, что улыбается. Позади него длинный резервуар с похожими на елочные огни существами. На стекле диаграмма:

Вхожу внутрь. Магазин представляет собой длинное помещение со стеклянными ящиками вдоль стен. Их подсвеченные кубы возмещают недостаток света от тускло мерцающих люминесцентных ламп. У самого входа золотые рыбки по цене пятьдесят пенсов за пару. Дальше обитатели кубов становятся более экзотичными: пятнистый криворот и морской ерш, гекконы, разгуливающие по стеклянным потолкам. Я всегда считала, что нахождение этих существ здесь, в Лондоне, не совсем законно. Что их нужно конфисковывать на таможне, как наркотики, кинжалы или обувь из леопардовой шкуры.

В глубине зала, возле змей, на старом вращающемся конторском кресле сидит парень. Вертится туда-сюда и, время от времени кивая, говорит по мобильному телефону. Наблюдает за мной, продолжая говорить:

— Да. — Он азиат, красивый. Сдержанный, что выдает в нем уроженца Англии. — Да, не ахти. Китаянки, наверное. Судя по виду.

Его ноги в новеньких кроссовках водружены на прилавок. На нем кожаная куртка со стоячим воротником, я чувствую ее запах сквозь душок рептилий.

Парень откидывается на спинку кресла.

— Тогда японки. Один черт, и те, и другие недотроги, ломаются, корчат из себя невесть что. Слушай, поговорим об этом потом. Я тебе позвоню попозже.

Он выключает телефон и обращается ко мне, не поднимая глаз:

— Чем могу быть полезен?

— Я ищу мистера Иогелингема.

— Его нет.

— У него хранятся кое-какие мои вещи.

— Точнее?

— Одежда. Письма.

— Нет. Ничего такого здесь не хранится.

Парень переводит взгляд на виварии. Я ставлю чемодан на прилавок рядом с его кроссовками. Глаза парня снова обращаются ко мне с тупой юношеской враждебностью. Словно он сделал для меня все, что мог, и едва верит, что я все еще здесь, отнимаю его эфирное время.

— Я снимала комнату наверху. Мои вещи лежат в гараже. Вот уже пять лет.

— А, это барахло. Оно ваше? — Киваю. Он лениво убирает ноги с прилавка. — Докажите.

Я не улыбаюсь. Он не улыбается тоже, хотя теперь заигрывает. Вкрадчиво, неискренне.

— На конвертах мое имя. Кэтрин Стерн.

Парень достает ключи, смотрит на меня и отправляется самолично в этом убедиться. Его долгое время нет. Я задаюсь вопросом, не роется ли он в моих вещах. От долгого перелета через Европу у меня ноет шея. Дожидаясь, я растираю ее. Позади меня какое-то существо постукивает в стекло, словно посетитель. Я неотрывно смотрю на объявление над прилавком: