— Вот и ты! Ты прекрасно выглядишь!

— Я — да. Чего нельзя сказать о тебе.

Конни обеспокоенно вгляделась в его лицо. Похудел, обозначились скулы. Но глаза ласково улыбались, и у нее отлегло от сердца: с ним не надо соблюдать манеры. От него к ней шли волны тепла, и на душе у нее стало покойно, легко и радостно. Чисто женское, обостренное сейчас чутье сказало ей: «С ним я счастлива». Никакая Венеция не могла дать ей этой полноты счастья и умиротворения.

— Тебе было очень плохо? — спросила она, сидя за столом напротив него. Он очень похудел, сейчас это было особенно заметно. Его рука, такая знакомая, лежала на столе покойно, как спящее животное. Ей так хотелось взять и поцеловать ее, но она не смела.

— Люди чудовищны, — сказал он.

— Тебя это очень мучило?

— Очень. И всегда будет мучить. Я знал, глупо мучиться, но ничего не мог поделать.

— Ты чувствовал себя как собака с привязанной к хвосту жестянкой? Это написал Клиффорд.

Он поднял на нее глаза. Жестоко передавать ему слова Клиффорда: гордость его была уязвлена.

— Да, наверное.

Конни еще не знала, в какое бешенство приводят его нанесенные ему оскорбления.

Оба замолчали надолго.

— Ты скучал обо мне? — первой заговорила Конни.

— Я был рад, что ты далеко от всего этого кошмара.

Опять молчание.

— А кто-нибудь поверил про нас с тобой?

— Никто. Даже на миг не могли себе представить.

— А Клиффорд?

— Думаю, тоже не поверил. Просто отмахнулся, не задумываясь. Но, разумеется, видеть ему меня после этого было не очень приятно.

— У меня будет ребенок.

С его лица как губкой стерло все чувства и мысли. Глаза потемнели, на нее точно смотрел ими дух черного пламени.

— Скажи, что ты рад! — Конни безотчетно, потянулась к его руке. Она видела — в его лице на миг отразилось торжество. Но тут же исчезло, подавленное чем-то ей непонятным.

— Это — будущее, — проговорил он.

— Но разве ты не рад? — настаивала она.

— Я не верю в будущее.

— Ты только не волнуйся, это не накладывает на тебя никаких обязательств. Клиффорд будет растить его как своего родного ребенка, он даже обрадуется.

Конни заметила, как он побледнел, весь как-то съежился. И молчал.

— Мне лучше вернуться к Клиффорду и подарить Рагби-холлу маленького баронета?

Он глядел на нее, бледный, отчужденный. По лицу Пробегала нехорошая усмешка.

— Ты не скажешь, конечно, кто отец ребенка?

— А Клиффорд все равно примет его. Если я захочу.

Он немного подумал и сказал, явно обращаясь к себе:

— В самом деле, а почему бы и нет?

И опять оба как воды в рот набрали — пропасть между ними ширилась.

— Скажи, ты хочешь, чтобы я вернулась к Клиффорду? — спросила Конни.

— А что ты сама хочешь?

— Я хочу жить с тобой, — сказала она просто.

Наперекор ему языки пламени побежали сверху вниз по телу, и он уронил голову. Затем вскинул на нее глаза — в них было то же далекое, отчужденное выражение.

— Подойдет ли тебе эта жизнь? У меня ведь ничего нет, — сказал он.

— У тебя есть то, чего нет у большинства мужчин. И ты это знаешь.

— Да, знаю, в каком-то смысле. — Подумав немного, он продолжал: — Обо мне говорили, что характер у меня женственный. Это не так. И не этим объясняется то, что я не хочу убивать птиц, не гонюсь за деньгами и не забочусь о преуспеянии. Я мог бы далеко пойти в армии, но я не люблю армию. Хотя я прекрасно ладил с солдатами. Солдаты любили меня, а когда я сердился, они испытывали что-то подобное священному ужасу. Наша армия мертва, потому что ею командуют тупоголовые идиоты. Я люблю солдат, и они меня любили. Но я не выношу наглое, идиотское высокомерие сильных мира сего. Вот почему я и не преуспеваю. Я ненавижу беззастенчивую власть денег, ненавижу бесстыдное высокомерие правящих классов. Вот видишь, что я могу предложить женщине в этом мире.

— При чем здесь «могу предложить». Это не деловое соглашение. Это любовь. Мы любим друг друга.

— Ты не права. Это не просто любовь. Жизнь — это движение, продвижение вперед. А моя жизнь катится не по той колее, по какой надо. Я знаешь кто — неиспользованный билет. И я не имею права втравливать женщину в мою жизнь. Во всяком случае, до тех пор, пока моя жизнь как-то не образуется, не обретет цели, какого-то импульса, чтобы нам двоим удержаться на плаву. Мужчина должен быть всерьез занят каким-то делом, если думает связать свою жизнь с женщиной и если это — настоящая женщина. Я не могу быть просто твоим наложником.

— Почему?

— Потому что не могу. И ты такого мужа очень скоро возненавидишь.

— Ты все еще не веришь мне?

Он опять усмехнулся.

— У тебя деньги, положение. Решения принимаешь ты. Я не могу делать в жизни только одно — спать с женой.

— А что еще ты можешь?

— Ты вправе задать этот вопрос. Мое занятие как бы невидимка, но сам-то я все-таки вижу себя еще кем-то. Для меня моя дорога ясна, но другие не видят ее. Так что я могу их понять.

— А если ты будешь жить со мной, твоя дорога перестанет быть ясной?

Он долго думал, пока ответил:

— Возможно.

— А какая она, эта дорога? — тоже подумав, спросила Конни.

— Говорят тебе, она невидима, я не верю в этот мир, в деньги, в преуспеяние, не верю в будущее цивилизации. Если у человечества и есть будущее, то наше нынешнее состояние должно быть коренным образом изменено.

— А каким должно быть это будущее?

— Одному Богу известно. Мне что-то мерещится, но ясно видеть мешает злость. Нет, сейчас я не знаю, каково будущее человечества.

— Хочешь, я тебе скажу? — Конни не сводила глаз с его лица. — Хочешь, я тебе скажу, что есть у тебя, чего нет у других мужчин? И что в конечном итоге определит будущее. Хочешь, скажу?

— Ну, скажи.

— Смелость в чувствах. Вот что отличает тебя ото всех. Ты гладишь мою попу и говоришь, что она прекрасна.

Усмешка опять пробежала по его лицу.

— Вот, оказывается, что!

И снова молчание.

— Пожалуй, ты права, — наконец заговорил он. — Это действительно очень важно. Я это замечал и в отношениях с солдатами. Во время войны я чувствовал каждого солдата почти физически и никогда не подавлял в себе это чувство. Мне приходилось посылать их в ад, но боль их тела была и моя боль, и я хоть скупо, но сострадал им. Это дар сопричастия, как говорит Будда. Но даже он чуждался телесной сопричастности, простой физической близости. Такая близость должна быть и между мужчинами — суровое мужское тепло, а не идиотское рассусоливание. Я это и называю нежностью. А самая большая телесная близость — между мужчиной и женщиной. И вот этой-то близости мы боимся. Мы живем наполовину, чувствуем наполовину. Пора проснуться, черпать жизнь полной мерой. Это особенно важно для англичан, которые физически так далеки друг от друга. Мы должны быть нежнее, тоньше. Это наша первостепенная нужда.

— Тогда почему же ты боишься меня?

Он долго смотрел на нее.

— Тут все дело в твоих деньгах и в твоем положении, — наконец выговорил он.

— Но разве во мне нет нежности? — спросила она с приглушенной страстью.

Взгляд у него потемнел, устремился в пространство.

— То есть, то нет, как и во мне.

— А ты мог бы поверить просто в нас с тобой? — спросила она с тревогой.

— Наверное, мог бы.

— Мне так хочется, чтобы ты взял меня сейчас на руки и сказал, что ты хочешь маленького, — сказала она после небольшой паузы.

Конни была такая теплая, красивая, зовущая, и он опять потянулся к ней.

— Может, пойдем ко мне, — предложил он. — Хотя это очень рискованно.

Они шли в сторону Кобург-сквер, выбирая боковые улочки. Он снимал мансарду в одном из домов на этой площади. Это была маленькая комната с газовой плитой, на которой он себе готовил, но опрятная и чистая.

Конни все сняла с себя и велела и ему раздеться. Чуть обозначившаяся беременность делала ее особенно привлекательной.

— Я не должен трогать тебя сейчас, — сказал он.