— Я ищу Хаима, Илюша. Нашего сына.

— Знаю.

— И знаешь, где он?

— Где? Да, это легко. Когда? Вот вопрос. А есть еще — зачем? Почему? Как?

— Андрей — это сын Ильи — видел Хаима и говорил с ним.

— Знаю. Они совпали в координатах цели и смысла, но лишь на незначительный квант измерения причины. Изменились причины, и Хаим сейчас в других уже координатах цели, и…

— Как мне найти Хаима? Илья, ты всегда был демагогом! Илья, ты отец, ты мой муж, и ты…

— Дина, дай себе труд немного проплыть по течению. Волны смысла баюкают не хуже океанской зыби… И ты поймешь, почему не нужно искать Хаима. Почему не нужно искать кого бы то ни было вообще.

— Илюша, я боюсь тебя. Ты стал другим.

— Ты тоже, Дина.

— Ты любил меня…

— Есть и такое измерение. И мои координаты в нем далеки от твоих. Я мог бы показать тебе — насколько далеки.

— Илюша, мы должны быть вместе…

— Мы вместе. Мы — это ты, Илья, Людмила, я, Йосеф, Хаим, Андрей, Муса, Джоанна и Ричард. Нас десять — десять человек, составляющих Миньян. Мы вместе. Поэтому я и говорю тебе — не нужно искать Хаима. Ты не найдешь его там, где он есть, а искать там, куда он еще не пришел — бессмысленно. Мы вместе — и Хаим тоже.

— Да, — сказала Дина.

В дальний лагерь Людмилу вызвала Джоанна.

— Ох, кажется, началось, — добавила она.

Людмила бросилась на зов Джоанны прямо сквозь плотное тело планеты, сквозь ее кору, мантию и раскаленное ядро (во всяком случае, мгновенная смена ощущений располагалась именно в такой последовательности).

Дальний лагерь находился еще в стадии формирования. Ричард трудился, создавая, подобно джинну, дворцы по собственному вкусу. Больше всего эти сооружения были похожи на искаженные копии Вестминстерского аббатства — они были столь же монументально массивны и устремлены в небо. Это, конечно, не имело значения — внутри, как убедилась Людмила, заглянув в один из дворцов, было светло, даже светлее, чем снаружи; стены оставались прозрачными, если кому-нибудь из обитателей не приходило в голову уединиться, а на потолке сверкали тысячи звезд земного неба — вероятно, для создания у вновь прибывших комфортного ощущения близости к оставленной родине.

Джоанна — сбросив платье, только сковывавшее движения, она стала похожа на постаревшую Венеру с полотна Тициана — сидела на своеобразном пуфике, который для нее соорудила трава— дорожка, а перед ней стоял, глядя вдаль, нелепого вида оборванец — мужчина лет сорока, в широкополой помятой шляпе, завернутый, будто в саван, в серую накидку, возраст которой, судя по многочисленным потертостям и прорехам, был наверняка больше, чем возраст хозяина. Человек был бос и переминался с ноги на ногу, хотя трава-дорожка успела уже разобраться в его желаниях и создала под ногами подобие толстого коврика.

— Вот, — сказала Джоанна. — Это Армандо Лопец, испанец, вяло отрицающий наличие какой бы то ни было связи с евреями. Родился в тысяча триста шестидесятом году после Рождества Христова, а умер… когда ты умер, сеньор Лопец?

— Я уже говорил госпоже, — мысленный голос Лопеца оказался звучным как слегка надтреснутый колокол, — что был убит на улице цмрюльников в Мадриде, когда было мне сорок три года.

— Где же ты был все это время? — задала Людмила невольный вопрос, совершенно лишний, поскольку ответ был ей известен.

Лопец пожал плечами.

— Меня заколол убийца, я почувствовал ужасную боль, и сердце остановилось. Я взлетел и увидел сверху самого себя, я лежал на камнях, и кровь текла из раны в груди…

— А если без натуралистических подробностей? — спросила Джоанна.

— Я понял, что умер, — продолжал испанец, — и понял, что покинул свое мертвое тело. И я отправился на небеса, к престолу Господнему…

— Слушай, — сказала Джоанна Людмиле, — это очень интересно.

— Нет, — подумала Людмила, обращаясь к испанцу, — не рассказывай, лучше покажи.

Лопец покачал головой, гдядя в глаза Людмиле, но нужные образы возникли сами, вызванные воспоминаниями, о которых Лопец и не подозревал.

Он оказался в Чистилище. Это был огромный плоский мир с крышей, на которой проступали странные, плохо различимые узоры. Откуда-то капала вода, и Лопец ловил ее, открыв рот. Он был один, но ему не было страшно, потому что самое страшное уже произошло — он умер, он это знал, а в загробном мире нет ни боли, ни наказаний. Разве что он попадет в Ад.

Он ждал своей очереди быть судимым и осужденным. Он просто ждал — бездумно, как статуя Командора в поэме о доне Хуане.

— Посмотри на небо, — услышал он голос и решил, что с ним говорит Бог.

Бог-отец? Или Бог-сын? А может, Дух святой?

Лопец всмотрелся в небесные узоры и понял, что это — карта. Карта неведомой страны Эльдорадо, о которой он много слышал и куда стремился попасть во время своих морских экспедиций. Но попадал он обычно не в страну мечты, а на Западный берег черной Африки, где однажды едва не погиб, пронзенный отравленной стрелой, выжил чудом, с морем пришлось расстаться, и Лопец был уверен, что доживет до старости, лет до пятидесяти наверняка — разве сравнить опасности столицы с тайнами и страхами мира туземцев?

Не повезло.

Он поведал о своей жизни Духу, говорившему с ним, он даже не пытался скрыть прегрешений — совратил малолетнюю Инессу, и она удавилась, а еще убил своего врага Альфонсо Кохидора — ножом в спину, а что оставалось делать, Лопец мог потерять корабль, и фрахт, и кучу заработанных честной торговлей денег. Были грехи помельче — он уже год не посещал свою мать, слышал, что она бедствует в Севилье, но у него не было времени отправиться туда самому, он посылал деньги с доверенными людьми, но мать не получала их, доверенные люди оказывались на поверку обычными ворами.

— Все не то, — брюзгливо отозвался Дух, — ты не говоришь о главном.

Лопец неожиданно оказался заключен в клетку с прочными прутьями, и хотя он знал, видел, понимал, что решетка вовсе не металлическая, а сделана из его же, Лопеца, покаянных мыслей, она не становилась из-за этого ни менее прочной, ни более гибкой. Он не пытался выйти наружу, да снаружи и не было ничего — равнина, желтовато-сизая, гладкая как лысый череп.

Ему хотелось женщину, и с этим желанием он неожиданно для себя прибыл на Саграбал — в самый центр нового поселения.

— Его увидел Ричард, — пояснила Людмиле Джоанна, — когда Лопец пристал к девушке…

Испанец протянул руки вперед и неожиданно упал на колени, подумав: «Я воскрес!»

— Может быть, есть и другие воскресшие? — спросила Людмила. — А мы просто еще не знаем об этом?

— Мы не задавались подобным вопросом, — сказала Джоанна. — Было достаточно забот с приемом прибывающих с Земли.

Ричард, слышавший каждое слово, вмешался:

— Осмотримся, дамы? Думаю, проблема решится просто.

Она, действительно, решилась просто, но кто знал это — тогда?

В измерении, которое И.Д.К. назвал измерением совести, Муса чувствовал себя на удивление комфортно. Страха не было, но было волнение, совершенно для Мусы непривычное. И.Д.К., если бы он в тот момент подумал о Мусе, определил бы это ощущение, как нетерпение творчества.

Передвигаться в измерении совести можно лишь по течению — от высокого уровня сознания к более низкому. Эти тонкости физической структуры Мусе были неведомы, он лежал — так ему казалось — на зыбкой волне, и мысль его колебалась от «я отвечаю за все» к стандартному «да провалитесь вы, и пусть мне будет хорошо».

Оттолкнувшись, Муса выпал в трехмерное пространство, пронизанное четвертым измерением — временем. В пространстве Муса ошибся ненамного, во времени — чуть больше, но по всем четырем координатам относительная погрешность не превысила трех-четырех процентов, вполне допустимая погрешность для непросчитанного, проведенного интуитивно, эксперимента…

Было жарко — гораздо жарче, чем ожидал Муса. Судя по растрескавшейся почве, с неба не капало по меньшей мере полгода. Именно здесь, сейчас, а не в двадцатом веке, живут настоящие евреи. Именно им и сейчас он объяснит суть предназначения человека. Так примерно думал Муса — он был уверен, что попал в Иудею времен Второго храма.