- Я нахожу это предложение столь же неудачным, сколь и безвкусным, - кратко сформулировал свое мнение Варрон. - Иоанн уже на процессе произвел впечатление на массы. Если же мы предадим его такой грубой казни, то народ и после смерти Иоанна будет любить и оплакивать его, а нас будет считать варварами.
А царь Филипп, с присущим ему спокойствием, обратился непосредственно к Кнопсу и наставительно сказал ему:
- Вы не услугу оказываете, а только вредите императору такой неприкрытой ненавистью к Иоанну.
Кнопс, когда речь заходила об Иоанне, утрачивал свою рассудительность. Гневный, оскорбленный, он заявил, что нельзя всякими гуманистическими бреднями сводить на нет успех Апамеи. Требон бурно поддержал его. Варрон холодно заметил, что "Неделя ножа и кинжала" кончилась, а сейчас полезно было бы показать, что снова наступила пора милосердия и справедливости. Кнопс резко возразил, что в данном случае сила и справедливость совпадают: пощадить артиста - значит не милосердие проявить, а слабость и несправедливость. Многословно, бесконечно повторяясь, приводил он все те же доводы. Все смотрели на Нерона.
Он был в нерешительности. Он ненавидел Иоанна и готов был примкнуть к Кнопсу и Требону. С другой стороны, он был чувствителен к возвышенному, и возражения аристократической части его совета произвели на него впечатление. Подобно Варрону и Филиппу, он считал варварством так позорно казнить великого артиста; он соглашался с ними, что артист не должен быть судим по законам, обязательным для рядовых людей. Ему хотелось и натешиться над ненавистным Иоанном и вместе с тем показать Варрону и Филиппу, что он - из тех, кто даже во враге уважает служителя искусства.
Но был ли действительно Иоанн великим артистом? Вот в чем суть. Сомнение это можно было использовать как довод против позиции аристократов. И он начал хулить искусство Иоанна, доказывать, как бездарно исполнение Иоанном большого монолога Эдипа, который начинается словами:
Подробно разбирал он и другие роли Иоанна, показывая его неспособность возвыситься до истинного пафоса. Но в вопросах искусства царь Филипп не терпел лицеприятия. Он видел в Иоанне величайшего актера Востока, а возможно, и всего мира. Он возразил императору, твердо отстаивая свое мнение. Совет министров грозил превратиться, к досаде Кнопса и Требона, в диспут по вопросам эстетики.
Однако Варрон, отлично знавший своего Теренция, привел новый довод. Если император, сказал он, велит так позорно утопить Иоанна, то Цейон и обитатели Палатина скажут несомненно, что он это сделал исключительно из зависти и актерской ревности. Теренций, правда, тотчас же запальчиво ответил, что обитатели Палатина - варвары и мнение их его совершенно не интересует; тем не менее видно было, как задели его слова Варрона, и Кнопс встревожился. Вся эта затея с Иоанном оказалась неудачной: и император, и все остальные, разумеется, уже невольно вспомнили о попытке подлинного Нерона сжить со свету мать, организовав с этой целью кораблекрушение. Черт, с этим проклятым Иоанном Кнопсу вообще не везет. Но прежде всего нужно отвести удар Варрона. И, чтобы положить конец спору, Кнопс извлек наиболее ядовитое оружие: он напомнил, что Иоанн обвиняется в оскорблении величества. Сам-то он, сказал о себе Кнопс, скромно вступая в спор о мастерстве Иоанна, мало смыслит в вопросах искусства. Все же он осмеливается утверждать, что Иоанн не обладает истинным призванием к искусству. Ведь этот проклятый богами человек издевается, по-видимому, искренне над императором. Он ведь говорил, что горшечник Теренций одинаково бездарен и как артист и как император. Его Нерон жалок.
Иоанн был неправ. В ту же минуту подтвердилось, что Нерон Теренция отнюдь не жалок, что он подлинен до мозга костей. Теренцию удалось сделать рукой жест, точно он что-то стер, милостиво-добродушно, очень свысока улыбнуться и даже, как будто его забавлял этот чудак Иоанн, помотать головой. Затем он спокойно попросил своих советников несколько потерпеть. Он хочет вынести решение о судьбе Иоанна лишь после того, как боги через его, императора, внутренний голос, его Даймонион, заговорят с ним и подадут ему совет.
Варрон и Филипп были, однако, уверены, что стрела Кнопса попала в цель и что совет богов совпадает с его предложением.
20. ОТКРОВЕНИЕ ИОАННА
Иоанн между тем сидел в своей камере, изолированный от остальных осужденных, исполненный горя и отчаяния.
Он вспоминал свое поведение на суде и осуждал себя. Все это не было угодно богу: и то, как он держал себя перед претором, и то, как он расправился с этим жалким Кнопсом. Он, Иоанн, не уподобился тем пророкам, которые, проникшись духом своего бога, гневно изобличали людей и взывали к покаянию. Нет, он "играл", он играл пророка, он был актером, может быть, актером божеским, но, в сущности, ничем не лучше этого горшечника... Подобно тому, как тот играет императора, он играл пророка. В чем разница? Оба комедианты. Каждый "играет", каждый кого-то изображает, вместо того чтобы быть попросту таким, каким сотворил его господь, - ничтожеством, которому приличествует смирение, а не гордыня.
Суета сует. Царство антихриста. Антихрист принял крайне опасный облик, облик актера, спекулирующего на глупости мира. Раб играет императора, плохой актер - плохого актера, а мир верит этому комедианту, копирующему другого комедианта, рукоплещет ему, открывает в его честь шлюзы, и страшные воды поглощают храм, города, самое человечество. Какой триумвират мерзости: этот горшечник, копирующий, как обезьяна, императора, по правую руку от него - жирный, страдающий манией величия фельдфебель, полевую - маленький, продувной, разъедаемый тщеславием мошенник, черпающий всю свою силу в убеждении, что люди еще глупее, чем думает самый закоренелый скептик! И самое безобразное: перед этим трехглавым цербером мир в экстазе склоняется в прах.
Почему бог создал мир таким жалким? Может быть, из желания позабавиться, как этот сенатор Варрон забавляет себя своим Лже-Нероном? Но мы - печальное, беззащитное орудие этой забавы. Частичка этого балагана - я, Иоанн, и Алексей, сын мой. О Алексей, юный, нежный, робкий и все-таки сильный Алексей! Он растоптан, он брошен на свалку, как падаль, и кровь его выпущена из него, как прокисшее вино. Что есть человек?
Иоанн сидел, согнувшись, в своей камере, сотрясаемый муками Иова и сомнениями Экклезиаста, но он не гордился этим, он не рядился в актерскую мантию из отрепьев их одежд. Иоанн не казался себе лучше других оттого, что он больше страдает и глубже сознает свою муку. Чем ты отличаешься от других? У тебя нет ничего такого, что возвышало бы тебя, ничего, чем бы ты обладал один, будь то твои страдания, или твои сомнения, или твое тщеславие. Даже лицо человека принадлежит не ему одному, как доказывает пример этого проклятого императора и его обезьяны, горшечника Теренция.
Мы, как муравьи или как пчелы, неотличимы друг от друга, мы обречены трудиться, не зная, для чего. Они - пчелы или муравьи - с усердием тащат всякую всячину, крохи отбросов или же мед из цветов, и не знают, для чего; над ними властвует таинственный закон. Закон этот гонит их повсюду, играет ими, заставляет каждого вечно нести свое бремя. Каждое из этих существ - ничто само по себе, оно лишь жалкая частица целого, обреченная на гибель, если отделить ее от ей подобных, обреченная на деятельность, смысл которой ей недоступен, если она остается в пределах целого. "Иди к муравью, ленивец", - говорит пророк. Для чего? Если ты будешь, как муравей, что пользы от того? Добро увядает и гибнет. Зло же живет вечно. Нерон бессмертен.
