Иоанн углубился в свои думы. Он спросил своего бога:

   - Почему мир отдан во власть язычникам и дуракам?

   И он испугался, ибо ему  было  откровение.  Он  услышал  голос  господа своего. Таинственным был ответ его бога.

   - Мир, - сказал он ему, - стареет,  молодость  его  миновала.  Я  решил обновить его. Близится смена времен.

   Иоанн погрузился в таинство этого ответа. Его  посещали  страшные  сны, видения конца состарившегося мира и видения смены  времен.  О,  тропы  его века стали узкими, печальными и трудными! Но самое страшное, пожалуй,  это был переход из его века в следующий,  ибо  переход  этот  и  был  страшным судом.

   Он все глубже окунался  в  эти  жуткие  видения  страшного  суда  и  до нестерпимой боли наслаждался их ужасом. Никто, говорил он себе, не мог  бы и секунды прожить больше, знай он, что его ждет. Только  домашний  скот  и дикие звери могут ликовать,  ибо  их  минует  суд.  Если  даже  мне  будет даровано помилование, что мне в том, раз я обречен пройти  через  терзания этого несказанно мучительного страшного суда? Несчастное поколение все мы, богом покинутое поколение, где царствует антихрист и его обезьяна.

21. СУЕТА СУЕТ

   В  сны  эти  ворвалось  нечто  весьма  реальное  -  долговязый,  тощий, закутанный в серое человек.

   - Вставайте, Иоанн из Патмоса, - сказал закутанный, - ступайте за мной.

   - Вы посланы, чтобы прикончить меня? - спросил Иоанн. -  Почему  же  вы так вежливы?

   И вдруг, в яростной злобе, он закричал:

   - Да не тяни ты! Кончай уж разом!

   - Я не палач, - сказал долговязый  человек  и  задумчиво,  с  некоторым смущением посмотрел на свои длинные пальцы. - Я хочу вывести  вас  отсюда, мой Иоанн: все готово - лошади, бумаги, а также люди, которые доставят вас в надежное место.

   Иоанн взглянул на долговязого человека  с  двойственным  чувством.  Что это, шутка? А если он правду говорит, если он действительно явился,  чтобы спасти ему жизнь, соглашаться или воспротивиться? Что бы ни ожидало его на том свете, самые страшные муки лучше суетности и ничтожества  этого  мира. Мрачный, порывистый, всегда алчущий  новых,  сильных  переживаний,  Иоанн, несмотря на чудовищный страх перед последним  судом,  ждал  его  с  жгучим любопытством. И разве сам бог и судьба не  призывали  его  кончить  земное существование и предстать  перед  страшным  судом?  Иоанн  хотел  ответить искусителю отказом, хотел с насмешкой указать ему на дверь.

   Но внезапно его осенила новая мысль. Разве случайно сейчас же вслед  за страшными и великолепными видениями минувшей ночи  бог  послал  ему  этого странного, с ног  до  головы  закутанного  незнакомца?  Не  было  ли  это, наоборот, знамением? Это было знамение. Это была божья воля,  повелевающая ему жить, запечатлеть неповторимые видения  этой  ночи  и,  странствуя  по свету, возвещать о них. Разве не было в каждом пророке частицы от  актера? Его, Иоанна, бог  сотворил  актером,  наделив  его  частицей  от  пророка. Наступил час, когда пророческое в нем должно проявить себя.  Иоанн  познал свое призвание.

   Он поднялся с нар, подошел к незнакомцу.

   - Вы смахиваете на аристократа, - сказал он. - Кто вы? Кто вас  послал? Кто заинтересован в том, чтобы с риском для  жизни  вырвать  меня  из  рук этого сброда?

   - Зачем вам знать это? - спросил незнакомец, и в  его  длинном  бледном лице что-то дрогнуло. - Разве недостаточно вам того, что есть  некто,  кто хочет спасти вас? Разве вы не можете представить себе,  что  даже  в  этом одичавшем, озверелом мире существует несколько человек, которые  не  могут примириться  с  тем,  чтобы  скотина,  подобная  Кнопсу,  в  угоду   черни прикончила на арене Иоанна из Патмоса?

   И тихим голосом, так  просто,  что  это  сразу  же  убедило  артиста  в искренности пришельца, он сказал:

   - Я с этим примириться не могу.

   Иоанн снова сидел на нарах.

   - Это в самом деле необычайно, - сказал он изумленно, больше для  себя, чем для незнакомца. - Я всегда думал, что я единственный,  кто  так  слепо любит искусство. Вам следует знать, дорогой мой, - продолжал он, - что нет никаких оснований гордиться фанатической любовью к искусству. Верьте  мне, у меня немало опыта  в  этом.  Это  -  дьявольски  порочное,  греховное  и тщеславное свойство, надо стараться избавиться от него. Это  болезнь.  Кто страдает ею, тот заклеймен.

   Он умолк. Затем продолжал уже доверчиво:

   - Вы ставите меня перед неприятным выбором, незнакомец. Быть может, бог позвал меня на суд свой и я совершу грех,  если  попытаюсь  уклониться  от суда. Возможно также, что богу угодно сохранить мне жизнь, чтобы я боролся против этого зверя, против антихриста. Мне были разные  видения,  и,  быть может, стоит описать их и рассказать о них миру, да не сойдут они со  мной в могилу. Кто  может  знать?  На  всякий  случай  вы,  незнакомец,  будьте осмотрительны и не чтите меня как артиста. Возможно, что  ваше  поклонение мне ничуть не милее поклонения той черни, которая ползает на  брюхе  перед горшечником, перед обезьяной  Нерона,  который  устроил  это  смехотворное наводнение в этом смехотворном городе, чтобы продекламировать дилетантские стихи подлинного Нерона.

   Незнакомец облегченно вздохнул.

   - Простите  меня,  что  я  недостаточно  внимательно  слежу  за  вашими словами, - сказал он. - Я понял лишь, что вы решили  жить;  это  наполняет меня радостью, которая вытесняет всякую мысль. Вы  сняли  с  меня  большое бремя.

   Он помедлил. Затем продолжал:

   - Разрешите мне высказать просьбу. То, что я для вас делаю,  не  вполне безопасно. Исполнение моей просьбы означает для меня очень много, для  вас же это будет нетрудно.

   - Говорите, - сказал  Иоанн.  Губы  его  искривила  надменная,  горькая усмешка. Человек этот действует,  значит,  не  из  любви  к  искусству,  а предлагает ему  спасение  ради  какой-то  личной  выгоды,  его  безвольный подбородок с первого мгновения не понравился Иоанну.

   Но Иоанн ошибся.

   - Вам придется, - робко и почтительно сказал  незнакомец,  -  чтобы  не навлечь на себя подозрений, прожить некоторое время вдали  от  людей.  Кто знает, когда мы  сможем  снова  услышать  голос  вдохновеннейшего  артиста греческой сцены! Не будет ли это нескромно с моей стороны, если я  попрошу вас прочесть известный монолог из "Эдипа"?

   Улыбка  исчезла  с  лица  Иоанна,  сменившись  выражением  мучительного разлада, страшной боли.

   - Так любите вы мое  искусство?  -  сказал  он,  потрясенный.  -  Вы  - безнадежный дурак.

   - Называйте меня дураком, блаженным, чем хотите,  -  упрямо,  настаивал царь Филипп, - но продекламируйте мне эти стихи.

   И Иоанн совершил величайший в  своей  жизни  грех,  поддался  искушению самой суетной из своих страстей. Он прочитал не стихи из "Эдипа", а описал видения минувшей ночи, видения своего  горя,  сомнений,  раздавленности  и своего покаяния и тем самым обесценил в  глазах  бога  свое  горе,  смерть своего сына и свое собственное страдание.

   И он скрылся в ночь, в пустыню, для новой борьбы.

22. ИТОГ

   Кнопс рвал  и  метал,  узнав  о  бегстве  Иоанна.  Он  подозревал,  что кто-нибудь из двоих - Варрон или царь Филипп - замешан в этом деле,  но  к ним он подступиться не смел. Тем сладострастней мстил он за бегство Иоанна остальным  христианам.  Для  осуществления  задуманного   им   зрелища   - наводнения - он использовал  лучших  техников  и  лучшие  машины.  Зрители игрищ,  устроенных  в  честь  торжества  справедливого  дела  Нерона   над преступными планами узурпатора Тита,  были  довольны;  с  любопытством,  с каким дети, ликуя и цепенея, наблюдают, как топят щенят, смотрела толпа на тонущих  христиан.  Представление  затянулось  до  глубокой  ночи.   Чтобы осветить арену, часть преступников вываляли в  смоле,  облепили  паклей  и зажгли, превратив их в живые факелы.  Этот  последний,  оригинальный  трюк ошеломил зрителей чуть ли не сильнее, чем самый  спектакль,  живые  факелы произвели впечатление не только на Междуречье, но и на всю Римскую империю и жили  в  памяти  человечества  гораздо  дольше,  чем  значительно  более серьезные события, связанные с именами настоящего и поддельного Нерона.