Сейчас он несколько раз их засучил, но не сказал ничего, только бормотал, подсчитывая бутылки, опорожнявшиеся в их бутыль, пока Гойо Йик платил за водку и за специальную бумагу, чтобы не задержали в пути. За все про все с них взяли восемьдесят песо.

– Даже лучше вышло, – радовался он, вернувшись к куму. – У нас шесть монет осталось. За водку и за бумагу взяли восемьдесят. Осталось нам шесть.

– Очень хорошо, кум, очень хорошо, деньги в пути не помешают. Не с пустым карманом пойдем.

– Шесть, значит, монет.

– Держи их у себя, кум. Придем – сочтемся. Мы с тобой вложили по сорок три монеты, шесть осталось, значит, вложили мы сорок, а по три – нам с тобой.

– Хочешь, я тебе твои дам?

– Нет, кум, неси всё. И водку мы купили хорошую, лучше (Некуда, шоколадом отдает, а цвет – чисто коньяк. Такую продавать легко, она еще и питательная. Они тут гонят из телячьих голов, та уж совсем как суп. Больным дают, но она дороже, невыгодно будет.

Паскуаль Револорио уложил бутыль в сетку и закинул за спину, чтобы поскорей двинуться в путь. Первые краски утреннего неба напоминали апельсины, лимоны, арбузы, гранаты, вишни и другие плоды и ягоды. Потом, над лиловыми горами, они обратились в розы, гвоздики, орхидеи, георгины, камелии, гортензии и герань, а когда взошло солнце, из цветов превратились в густую синеву листвы

– Холодно, кум, чего-то, – восклицал Гойо Йик, сгибаясь, сжимаясь и приплясывая на ходу. Они шли узкой горной лощиной, которую называли Трещиной.

– Верно, кум, а все на ходу греешься…

Гойо Йик, которого бил и мучал холодный жар озноба, жадно взглянул на бутыль и сказал еще раз:

– Холодно очень, кум, холодно чего-то…

– На ходу согреешься, да и плюнь, скоро солнце взойдет!

– Может, кум, хлопнем по рюмочке? Водка никогда не вредит. А сейчас от нее одна польза, хотя бы мне…

– Живот она согреет, кум, да ведь нам платить нечем Уговор дороже денег, мы с тобой слово дали, что из этой бутыли никто даром не выпьет, даже и сами мы, разве что по рюмочке.

– Значит, и тебя выпить тянет…

– Как не тянуть, да нельзя! И слово мы дали, кум, и убыток нам будет, если начнем пить даром. Ну, я отхлебну, ты отхлебнешь, вылакаем бутыль и придем гуда, как ушли. Я все свои деньги вложил, и ты тоже. Будем даром пить – разоримся.

На дорогу падала тень высоких, могучих деревьев, ветви их сплелись в зеленую плотную гущу, в щелках скал искрилась вода, песок отливал золотом в солнечных лучах. Гойо Двуутробцу до смерти захотелось выпить, потому что и мокрые шорохи, и солнце, уже припекавшее затылок, напоминали ему Марию Текун, когда она, выкупавшись в реке, возвращалась домой. Сколько он страдал по ней!.. Он закрыл глаза, чтобы хоть на миг уйти от зримою мира и порадоваться смиренной радостью слепых.

– Кум! – Больше он выдержать не мог. – Кум, дорогой, куплю я у тебя водки!

Ведь у него было шесть монет – осталось после всех их затрат.

– Что ж, заплатишь – продам.

– Я вперед заплачу, чтобы ты мне поверил.

– Верить я верю и так, ты меня не обижай, мы с тобой компаньоны. А даром налить не могу, это против уговора.

Револорио остановился, сдвинув брови, черневшие на светлом лице. Говорил он хрипло, будто удавленник, – бутыль была очень тяжелая.

Он остановился, поставил бутыль, для чего пришлось лечь на землю, снял ее с плеча при помощи кума, который ради водки сдвинул бы гору, отряхнул пыльные руки и налил ровно на шесть песо в тыковку с черным дном.

Гойо Йик, Двуутробец, заплатил ему сколько следует, выпил в три глотка и с удовольствием причмокнул: так птица, напившись вволю, открывает и закрывает клюв. Потом он взял бутыль. Кум Паскуаль свое отработал, пришла его очередь.

Идти стало трудно и дышать труднее, теперь он весил больше, песок под подошвами громко скрипел Позади плелся усталый Паскуаль Револорио. Вдруг он приналег, словно ему что-то срочно понадобилось. Он сильно побледнел, но на светлой коже это не так видно.

– Кум… – проговорил он, приложив руку к сердцу, – худо мне, дохнуть не могу…

– Выпить надо…

– Помираю…

– А ты выпей!

– Постукай меня по спине и налей немножко…

Гойо Йик, Двуутробец, постукал его по спине.

– И налей… – молил Револорио.

– Чем заплатишь?

– У меня шесть монет имеется'.

Револорио взял тыковку с водкой, Гойо – шесть монет.

– Это дело другое, а даром не дал бы, хоть ты тут помри. Водка была как сахар, хотя и не сладкая, и пахло от нее, собственно, не шоколадом, а розой и шипами.

Наступил полдень. Гойо Йик все тащил свое бесценное сокровище, куму было плохо с сердцем. Навстречу им протопали Двадцать мулов, груженных бочонками вина, мешками кукурузной муки и металлическими изделиями. Кумовья прижались к скале. Мулы бежали рысью, вздымая пыль, погонщики шли за ними, а владельцы грузов ехали верхом с бичами в руке

– Хватит, кум, – сказал Револорио, стряхивая землю с лица, моргая и плюясь, – теперь я понесу, ты дольше нес, чем положено.

Гойо Йик два часа без малого отработал, как последний мул, поскольку у кума плохо с сердцем, и теперь, отделившись от скалы, дальше не пошел

– Если тебе не плохо, если не тяжело…

Двуутробец не вполне верил в кумову болезнь. Наверное, притворился, чтобы выпить. Чего-то у него сердце не болело, когда туда шли!

– Уговор дороже денег, моя очередь.

Кум Револорио взял бутыль, смеясь и неуклюже размахивая короткими руками.

– Ладно, только худо станет – скажи, и постой немного, я выпью.

– За деньги?

– А то как? Вот тебе шесть песо. Все по-честному, кум, иначе разоримся.

Револорио получил плату и налил с верхом тыквенную чашку. Водка зазолотилась на солнце. Двуутробец выпил ее одним духом.

Сверху посыпались листья – наверное, орлы или ястребы дрались на какой-нибудь ветке. Во всяком случае, в знойной и ленивой тишине сердито хлопали крылья, а с веток сыпались листья и цветы. Гойо Йик подобрал несколько желтых цветочков, чтобы украсить бесценное сокровище, которое теперь нес кум Паскуаль.

– Выпил бы ты, кум, а что так украшать, – сказал, останавливаясь, Револорио и засмеялся. Щеки у него пылали от солнца – шляпа в полдень не помогает, не дает тени.

– Не могу, кум, денег нету.

–,Хочешь, шесть монет одолжу?

– Спасибо тебе. Начнем торговать – сочтемся. Покладистый ты человек! Не иначе, выручим много…

Револорио дал деньги Двуутробцу и налил ему водки в тыковку с черным дном. Казалось, что водка льется в голый, широко открытый глаз. Двуутробец попробовал – чистый шоколад! – и заплатил куму шесть песо.

– Значит я тебе должен, кум, и болен ты к тому же. Давай-ка я бутыль понесу, идти еще долго.

Они пошли быстрее. Гойо Йик нес бутыль на спине, Револорио ему помогал, как Симон Киринеянин.

– Если не трудно, кум, постой и продай мне водочки. К сердцу чего-то подступает, то оно бьется, то нет.

– Как не продать, обоим нам выгодно: тебе полегче станет, мне – деньги… Вот если бы мы даром пили, было бы нехорошо.

Водка забулькала, кумовья жадно глядели на нее. Двуутробец получил шесть монет, спрятал их и вскинул бутыль на спину.

– Пойдет у нас дело, – говорил он на ходу, – а чего ему не пойти? Хорошо, что мы с тобою, хоть ты и больной, оплачиваем издержки. Когда тебе худо стало, я тебя угостил, вот тебе и издержка. Но я, заметь, не от жалости тебя угощал, а по уговору. Так во г– придет у нас дело, и отправимся мы к такому доктору – Чигуичону Кулебро – он мне вылечил глаза и тебе сердце вылечит. Если, конечно, до того не помрешь.

– Лечили меня. Они говорят, да я и сам чувствую – у меня кровь проспиртованная.

– Ух ты! А чего это?

– Если кто много пил, водка в крови бродит, а попадет она в сердце – и "конец. Не выносит сердце водки.

– Как-нибудь да лечат эту хворь…

– Еще глоточек…

– Ты что го-во-ришь?…

– Пей, говорю, полезно тебе… и денежки плати.

– Вот тебе шесть монет.