Я тебе рассказал эту историю только для того, чтобы ты знал, какой я купец задачливый, в торговле удачливый — а ведь удача может высечь воду из камня! Господь велик! Правдивей всех сам человек о себе расскажет, а дела его вчерашний день лучше всего покажет. Взгляни-ка: на распродаже я купил этот мат, а попал он туда из дома семьи ал-Фурат [77], унесен был во время набегов и нападений, волнений и потрясений. Я искал подобный уже давно, но не находил, а время — беременно, неизвестно ведь, что родит. Однажды случилось так, что был я у Баб ат-Так, а этот мат тогда же выставили для продажи. И я отвесил за него столько-то и столько-то динаров, ибо он очень ценный! Полюбуйся, ради Бога, на его тонкость, мягкость, отделку и цвет — такого нигде ты не встретишь, нет! Если ты слышал об Абу Имране, ковровщике, то это его работа. У него есть сын, который унаследовал дело отца и его лавку; самые лучшие ковры и маты — только у него. Клянусь своей жизнью, я покупаю все это только в его лавке. Послушай меня, мусульманин всегда добрый совет дает, особенно тем, с кем вместе он ест и пьет.

Однако настал для мадиры черед — ведь время уже к полудню идет! Эй, мальчик, подай таз и воду!

Я сказал про себя: «Великий Боже, кажется, радость приближается и выход из затруднения облегчается!»

Явился слуга, и хозяин сказал:

—Ты видишь этого слугу? Он румиец родом, а вырос в Ираке. Подойди, мальчик, голову обнажи, подол подыми, ноги свои покажи! Рукава засучи, руки свои покажи, улыбнись, зубы свои покажи! Повернись задом и передом!

И слуга все это проделал. А купец продолжал:

— Клянусь Богом, знаешь, кто его купил? Купил его Абу-л-Аббас, а продал ему Наххас. Мальчик, поставь таз и подай кувшин!

Слуга поставил таз, купец взял его, перевернул, обвел взглядом, потом постучал по нему и сказал:

— Посмотри на эту медь — как уголь она пылает, как червонное золото сияет. Это медь дамасская, а работа иракская, не на свалке я его подобрал — этот таз в царских дворцах побывал. Полюбуйся на его красоту и спроси, когда я его купил. Я в голодный год его купил и до этого времени хранил. Мальчик, подай кувшин!

Он подал кувшин, купец взял его, стал поворачивать, потом сказал:

— Он выточен из цельного куска! Ты посмотришь и скажешь сразу: этот кувшин подходит только к этому тазу, ну а таз сочетается ловко со всей обстановкой, обстановка подходит к этому дому и ни к какому другому, дом же хорош только с этим гостем!

Мальчик, воду подай скорей — на руки Абу-л-Фатху полей! Клянусь Богом, видишь ты эту воду? Она голубая, словно глаза котенка, чистая, словно слеза ребенка или как свечи язычок, прозрачная, как хрусталя кусок. Для питья из Евфрата она берется, и осадка в сосуде не остается, но дело не в водоеме тут — посмотри внимательно на сосуд: если в сосуде прозрачна вода, его чистота заметна тогда!

А это полотенце, спроси меня об его истории! Оно из ткани джурджанской, выделки арраджанской [78]. Попалась мне эта материя, и я купил отрез. Жена себе от него двадцать локтей на шаровары взяла, остальная часть на полотенце пошла, и этот остаток я вырвал у нее силой, сколько она ни просила, и вручил его вышивальщику, чтобы он вышил узор, ласкающий взор, и обшил его пышной бахромой. Потом я принес его домой и в сундуке до сих пор держал — гостя достойного поджидал, чтобы руки простонародья его своей грубостью не унижали и женщины, вытирая глаза, сурьмой его не марали. Для всякой утвари — свой народ, для всякой радости — свой черед.

Ну-ка, мальчик, тащи сюда стол, час для мадиры давно пришел! Надо ей оказать уважение, а то затянулось наше сражение. Надо все подать для обеда, а то слишком долгой была беседа!

Мальчик тут же стол притащил, купец его установил, постучал по нему тихонько, зубами попробовал легонько и сказал:

— Да сохранит Бог город Багдад, какие здесь вещи отменные и мастера несравненные! Полюбуйся, ради Бога, на этот стол, какая на нем доска, насколько она прочна и легка и какой красивой формы!

Я ответил:

— Красивая форма, согласен, да, но когда же еда?!

Он отозвался:

— Сейчас! Поторопись, мальчик, принеси кушанье! Но обрати внимание: стол и его ножки — все сделано из одного куска!

А бу-л-Фатх продолжал:

Тут вскипела моя душа, и я сказал:

— Еще осталось поведать, как и где этот хлеб выпекали, какую посуду брали, где пшеницу для него покупали, где носильщика для нее нанимали и молоть возили в какое место, в какой квашне заквасили тесто, какую печь для него разжигали, какого пекаря взяли. Ты еще не сказал о дровах и откуда их доставляли, как привозили, рядами клали, как сушили и как убирали. Остался пекарь и его восхваление, ученик и его изображение, мука и ее описание, тесто и его закисание, соль и тонкость ее помола. Еще не сказано про эти блюда и как они попали сюда, кто их изготовлял и кто их употреблял, и про уксус, как для него виноград отбирали и финики покупали, как из них косточки вынимали, как раствором извести пресс покрывали, как чан для него смолили и сколько уксуса в бочку влили. Еще мы про овощи не сказали, как при покупке их выбирали, в каком огороде собирали, как от грязи их очищали. Остается еще мадира — как для нее покупали мясо и сколько на нем было жира. Мы еще не сказали, как воду в котел наливали, как огонь разжигали, как приправы для нее размельчали и какой наварился крепкий бульон. Поистине, горе это будет нагромождаться и дело до бесконечности продолжаться!

Тут я встал, а он спросил:

— Куда ты?

Я ответил:

— По нужде!

Он воскликнул:

— Господин мой! Хочешь ли ты зайти в отхожее место, которое своим убранством посрамит весенний дворец эмира и осенний дворец вазира? В нем гипсом покрыта верхняя часть, известкой — нижняя часть, крыша плоская, а пол одет мрамором, так что муха на нем поскользнется, а муравей со стены там сорвется. Дверь туда — из дерева садж, драгоценная, слоновой костью отделанная. Они так красиво сочетаются друг с другом, что если гости туда завернут, обратно они уже нейдут и ждут, когда им туда обед подадут.

Я сказал:

— Вот сам и обедай там, коли охота, а мне не хочется что-то!

Тут же к двери я устремился и дом купца покинуть поторопился, бежать пустился, а он бросился за мной, крича:

— О Абу-л-Фатх! А мадира?!

А уличные мальчишки подумали, что «Мадира» — мое прозвище, и стали громко кричать: «Мадира! Мадира!»

Разозленный до крайности, изо всех своих сил я камнем в мальчишек запустил, а камень в прохожего угодил — неповинному голову разбил. Тут полетели в меня сандалии, старые и новые, и посыпались пощечины, легкие и тяжелые. Но этим не кончились мои невзгоды: отсидел я в тюрьме целых два года — и дал обет больше никогда в жизни не есть мадиры. Скажите, соплеменники, разве я не прав?

Г оворит Иса ибн Хишам:

Приняли мы его оправдание, дали такое же обещание и сказали:

— Издавна мадира благородным вредила, к подлым она благоволила, добродетельных — не любила.

АМУЛЕТНАЯ МАКАМА

(двадцать третья)

Р ассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Заехал я в Дербент, на чужбину, и не чаял, когда же его покину. Переплыть я решился бурное море на утлом суденышке, сулящем горе, чтобы с благословения Бога добраться до родного порога. Вместе с попутчиками я на корабль спустился и в опасное плаванье пустился.

Когда кораблем овладело море могучее и опустилась ночь, накрыли нас черные тучи, веревки дождя протянулись к нам, а волны вставали подобно горам. Ветер их до самого неба вздымал и толпы туч по небу гонял. Снизу гибель несли нам потоки морские, а сверху — потоки дождевые. Только в молитве мы искали спасения, в слезах — от печали облегчения, в надежде — от гибели избавления.