– Что вы хотите знать? Мне известно немногое.

– Я работал над вашим гороскопом – до сих пор не мог уснуть, – и, ну, было бы неплохо, если бы вы мне рассказали о кризисах в вашей жизни.

Гротон тоже это почувствовал.

Каждый по-своему реагирует на стресс. Астрология, несомненно, позволяет отвлечься не хуже, чем что-либо другое.

– Об этом кризисе? Пока я не могу объективно судить о нем.

Он что, решил его помучить? Да, но он только что думал о предвзятости. То, что Иво считает астрологию пустым занятием вовсе не означает, что нужно грубить Гротону. У людей бывает странное хобби.

– Я имел в виду вашу прошлую жизнь. Может, что-то произошло в детстве, что изменило всю дальнейшую жизнь...

– Я думал, звезды вам поведали о всей моей жизни, начиная с самого рождения. – Кажется, получилось не слишком вежливо.

– Не совсем так. Лучше получить информацию из первых рук. Тогда мы сможем более уверенно трактовать диаграммы. Астрология точная наука, и она использует самые настоящие научные методы.

– А также немного философии, – сказал Иво, вспомнив замечание сенатора по этому поводу.

– Разумеется. Так что если вы...

Они вошли в жилище Гротона. Из кухни доносился запах готовящейся пищи, очевидно, Беатрикс была у плиты. Иво почувствовал необъяснимую ностальгию: на станции никто, если только имел малейшую возможность, не питался в столовой, хотя кормили там вполне сносно.

– У меня не было детства, – сказал Иво.

– Вы говорите о проекте. Вся жизнь под контролем, воспоминания нечеткие. Ну а после того, как вы вышли из проекта?

Иво вспомнил тот момент, когда наступил перелом в его жизни. Тогда-то все и началось, если можно сказать, что у этого вообще было начало. В тот день, когда ему исполнилось двадцать три. 3 февраля 1865 года.

В этот день он обнаружил у себя воспаление легких.

Пойнт Лукаут – кошмарнее места не выдумаешь. Это был настоящий ад, а майор Брейди – дьявол в нем. Двадцать акров голой земли, обнесенной частоколом. Пленниками были белые южане, а большинство охранников – негры. Неграм доставляло удовольствие мучить заключенных и издеваться над ними, но хуже всего были зимние холода. Еды и одежды не хватало, медицинская помощь не оказывалась. Поили протухшей водой. Единственным типом жилища были армейские палатки. Заключенные спали на голой, сырой земле, подстилки или нары считались излишеством, жечь костры в палатках было запрещено. Попытки пожаловаться на условия приводили к ответным жестким мерам и уменьшению и без того скудного рациона.

Кроме него, в палатке спало еще двенадцать несчастных. Сгрудившиеся тела позволяли хоть немного согреться, но также способствовали быстрому распространению болезней.

Дифтерия, дизентерия, тиф, цинга, лишай – от четырнадцати до двадцати человек умирало ежедневно.

Он уже не мог не замечать туберкулезный кашель и истощение тела. Стало ясно, что конец близок.

Неужели только четыре года назад штат Джорджия проголосовал за выход из Союза? Поначалу он не был конфедератом. Голосование проходили в Милледжвилле, в двух милях от города, где он перебивался преподавателем. Эти настроения, словно чума, были чрезвычайно заразны – даже священники стали воинственными патриотами. На них повеяло дыханием войны. И через некоторое время он, непонятно почему, был уверен, что может одной рукой сразить, как минимум, пятерых янки, и что любой истинный джорджиец сможет тоже самое.

А теперь он медленно умирал в Пойнт Лукаут.

– Какие же мы были идиоты! – прошептал он.

Обман отдельного человека смешон, ведь один ничего не решает, но обман нации – это трагедия.

Его поманили патриотические миражи, и он записался добровольцем. Он, чьим призванием была музыка!

Война сама по себе не была большой тяжестью.

Иво вспомнил, как он, оборванный солдат, проходил в каком-то городе под окнами местного филармонического клуба, в котором репетировал оркестр. Он достал свою флейту и заиграл. Оркестр прервал репетицию, все прислушались к его игре, и после этого его чествовали как освободителя города.

Во время отпуска случались концерты с друзьями и, конечно, женщины. Он был все время в кого-нибудь влюблен и не видел ничего зазорного в том, что завоевывал с помощью флейты женские сердца.

Ему удалось пронести флейту в лагерь, и музыка доставляла ему редкие приятные минуты. Флейта была единственной вещью, с которой он не расстался, когда «Люси» в Гольфстриме захватили янки. Они тогда пытались прорвать блокаду. Он, сигнальный офицер, отказался назваться англичанином, предпочитая плен позорному бегству.

Теперь это решение его погубит, так же, как погубят нацию союзные армии.

До сего дня у него еще теплилась надежда.

Где же, Господи, твоя справедливость?!

Гарольд Гротон ждал ответа. Что он мог ему сказать?

– Это трудно определить. Я чуть было не умер, когда мне было двадцать три. Это то, что вы хотели?

– Это было для вас сильным потрясением. Некоторые люди, находясь на волосок от смерти, едва замечают это, а других глубоко задевает безобидное замечание в их адрес. Дело не столько в самом событии, сколько в отношении индивидуума к нему.

– Для меня это многое значит. Я заболел и... был в тюрьме. Друзья собрали деньги для залога. Я возвращался на корабле домой.

– Вы были не в Америке?

– Не совсем. Мой корабль на три дня был затерт во льдах на пути в Сити Порт, Вирджиния.

Гротон воздержался от замечаний. Стоило ли пытаться ему объяснить, что же произошло? Для того, чтобы он получил точные данные для своей псевдо-науки?

Иво был сражен горем, и ему было все равно.

Три дня во льдах, начало марта, 1865 год.

Он и другие репатриированные пленные сгрудились в трюме, содрогаясь от холода.

Иво умирал.

Один из заключенных пробовал наигрывать на флейте. Маленькая девочка дочь пассажира с верхней палубы, услышала и была зачарована мелодией.

– Если ты думаешь, что я играю хорошо, то тебе следует послушать этого парня, – сказал этот человек. – Жаль, он вряд ли долго протянет на таком холоде.

Девочка рассказала обо всем матери. Та ответила:

– Я знаю только одного человека, который по-настоящему умеет играть на флейте. Один мой старый друг, но здесь оказаться он не мог никак.