У пересечения с дорогой виднелся свежий, медового цвета столбик, торчащий на кучке земли, как на клумбе. «Репер», — догадалась Вера Ивановна, прочла на затеске цифры «32–32» и усмехнулась. Недавно, полмесяца назад, ей исполнилось тридцать два года.

Она быстро пошла, почти побежала по просеке и еще долго слышала где-то сбоку задыхающийся рокот и дребезжание автобуса. Затем все смолкло.

Тимофей нынче поздно проснулся, в седьмом часу. И сразу понял, что не выспался, и сделался сердит.

Вчера у них в избе было гулянье. К вечеру вынесли на двор кровати, столы да стулья, всю посуду вынесли, оголили обе половины. И после работы пришла деревенская неженатая молодежь, гармонь принесли, два транзистора. Набились в избу — курице некуда клюнуть.

Играли музыку и все такое прочее; тех парней и девок, что женихаются, запирали в летней половине избы. Обычай такой. Ночью в летней-то пристройке холодно, а у парня с девкой теплую одежду отбирают. И дают один полушубок на двоих: чтоб приучались добром делиться, сообща невзгоды переносить… Тимофею, между прочим, интересно стало, что там делают запертые; он исподтишка в окно заглядывал, подслушать старался. Только ничего не узнал. Едва парня с девкой вталкивали в темную, гулкую от пустоты половину избы, тотчас замирало все, парень с девкой будто в колодец проваливались. И только изредка ширкала спичка и дышал, подрагивал красный уголек папироски.

Уж так заведено, что гуляют во всех избах по очереди. Сегодня у одних, завтра у соседей. Летом еще ничего, терпимо для хозяев, а осенью бабы ругаются, потому что после гулянья избу не отмоешь. Когда пляшут, грязь дорожную до того в доски вобьют — топором стесывай.

Сестра Панька поднялась раньше Тимофея, убиралась в избе.

— А батя где? — спросил Тимофей, озирая спросонок незнакомую, еще голую избу.

— На работе, где ж.

— И чего поволокся? — сказал Тимофей недовольно.

Неделю назад у бати выскочил на пояснице чирей, неизвестно почему. Батя внимания не обратил: чирей не болезнь, по-прежнему ходил на работу, вечерами сено покашывал для коровы. В субботу мужики сговорились рыбу ловить артельно, батя с ними подхватился, дотемна таскал по реке бредень. И смирный чирей после этого взыграл, всю поясницу раздуло… Когда шло вчерашнее гулянье, то сквозь музыку слышал Тимофей, как батя охает в сарае, кряхтит и обзывается по-всякому. А нынче, глядите-ка, на работу опять поволокся!

Тимофей спустился с крыльца, присел за сараем в лопухах. Заодно цигарку свернул, закурил, морщась и покашливая. Махорка, взятая из отцовых запасов, злая была, ядрена корень, слезы от нее наворачивались. А дым просто в горле застревал, хоть жуй его.

Тимофей сидел, поглядывая на блестевшее, как бы окаченное водой небо, поглядывал на огороды, на речку за огородами, на драный ленивый туман поверх речки. Земля холодна была, отдавала погребной сыростью. Безотчетно Тимофей почувствовал, что нынче погода сломается, к вечеру, пожалуй, дождь найдет. И надолго. Тимофей почувствовал это и сразу подумал, что надо проверить ловушки, переставить их на другие места. Из дождя надобно извлечь выгоду… Еще он подумал об отце: нехорошо, если под дождь попадет батя. Отцовская бригада косит осоку на Ручьях, и так целый день по колено в воде. А тут еще дождь.

— Накурился, идолище?! — закричала сестра Панька, едва Тимофей обратно зашел в избу. — Поспел уже? Эва, несет табачищем!

— Не ори, — сказал Тимофей. — Не на собрании.

— Погоди, отцу все выложу! Где это видано — в десять лет курить взялся?!

— Цыц, стиляга! — сказал Тимофей. — Ты вчера с кем в летней избе запиралась, а? С Колькой Бубновым?

— Еще чего! Тебе откуда известно?..

— А что вы там делали, а?

Лицо у сестры Паньки пошло красными мелкими пятнами, будто ее клопы накусали. Панька задохнулась даже:

— Что это… что это мы делали? Ах ты…

— Знаем, — сказал Тимофей небрежно.

— Да я… Да мы!.. Идол ты паршивый!.. Колька Бубнов с агрономшей запирался! Она гребенку там потеряла, так мы искать ходили!

— Ну-ну…

— Не видел, так не трепись. Ботало коровье!

— Бате рассказывай про гребенку. Он поверит. — А то не поверит!

— Ну-ну.

— Чего ты видел-то? Чего видел-то, скажи?

— Ничего.

— А тогда молчи!

— Ремень батя возьмет, — сказал Тимофей. — Возьмет ремень — и не грусти.

— Попробуй только! — плачущим голосом закричала Панька. — Попробуй сказани бате! Хоть словечко!.. — Она от злости ногами затопала, а после выбежала в сени, завозилась там, громыхая ведрами, только чтоб не глядеть на Тимофея, на его прижмуренный в усмешечке глаз.

Тимофей отрезал себе зачерствевшего покупного хлеба, пожевал, запивая молоком. Пенки он аккуратно выплевывал — сроду не любил молочных пенок.

Потом собрал кротоловки в сарае, все взял, какие были, и пошел огородами к реке, к лесу, знакомой тропинкой, которую он сам и протоптал здесь.

Белка сидела на телеграфном столбе, на белой чашечке изолятора, а по столбу винтом поднимался поползень? Он заглядывал в каждую щелочку, шарил там востреньким клювом.

Белка кинулась на него — схватить — и промахнулась, пошла вниз головой по столбу, тормозя, растопыривая измазанные лапы. Сама тощая и гладкая, а пушистый хвост будто по ошибке приставлен. Прыгнула в траву, стала грызть молодой пупырчатый мухомор и все вытягивалась столбиком, вздрагивала, как пружинка, — видно было, до чего ей жутко в перепутанной высокой траве.

— Дура, — сказал Тимофей, — оголодала совсем.

Второй год на еловые шишки неурожай: то ли болезнь какая у деревьев, то ли гусеница жрет завязи. Пустой лес, голодный. Весной отощавшие белки страшно зорили птичьи гнезда, все яйца выпили; по второму и третьему разу гнездилась мелкая птица. А белки все одно несытые, дотерпеть не могут до настоящих грибов и орехов…

Тимофей ободрал пойманного крота; шкурку, вывернутую чулком, сунул в корзину, а голую тушку повесил на сучок.

— На, — сказал он. — Не подавись.

Белка выглядывала из-за ствола, вздрагивала, осыпая шуршащую кору. Все понимала, хоть и дурочка. Ждала, когда Тимофей уйдет.

Он обчистил кротоловку и оглянулся кругом, выбирая новое место. Теперь он хорошо разбирался в этой работе, не то что раньше. Теперь он будто видел под землей все кротовые норы и галереи, ветвящиеся в глубине, огибающие древесные корни и валуны; он понимал теперь, где нора постоянная, жилая, а где временная, проложенная наспех; он угадывал длинные охотничьи побежки, когда крот гоняется за земляными червями и выныривает наверх, оставляя рыхлые кучки-кротовины.

На сухом пригорке Тимофей увидел такую кротовину, давнишнюю, запекшуюся от солнца, и пошел к ней. Здесь верное место. После дождей грунтовая вода подымется, и земляные черви подымутся к самой поверхности, — вся тайная подземная жизнь как бы всплывет на высокие места. И крот побежит по старому своему ходу на этот пригорок…

Тимофей раскопал руками пылившую кучку земли, — показалась нора, круглая и темная, уходившая в обе стороны. Теперь сообразить бы, с какой стороны прибежит крот… Тимофей улегся на пузо, прижал щеку к земле, исследуя нору.

Она очень старая была, заветренная — под землей ведь тоже сквозит ветер, даже по самым узким ходам и отнорочкам… Древесной гнилью тянуло из норы. И что-то шелестело там, скреблось, дышало… Под рубаху Тимофею забрались муравьи, накусать и ожечь успели, а он все вынюхивал нору. Конечно, проще бы два капкана поставить, закрыть обе стороны. Только у Тимофея этих капканов не так много, чтобы транжирить. Одной штукой обойдемся… Тимофей все изучил в норе, что можно было, затем поднялся на коленки, оглядел пригорок сверху. Долго прикидывал, примеривался и наконец точно угадал, откуда бежать кроту. Можно ставить наверняка! Быстро Тимофей расчистил нору, вогнал туда заряженную кротоловку; ножом вырезал плотный кусок дерна и накрыл капкан, будто запечатал. Никаких следов не осталось, и примет никаких… Сам Тимофей даже ночью, на ощупь найдет ловушку, беспокоиться нечего. А вот стороннему человеку не сыскать, хоть лопни.