Совсем недавно Геринг бросил на этот город «все, что летает», и столица Заполярья лежала в обломках. Всюду торчали печные трубы, на пожарищах полярных домов оплавились в огне детские кроватки, бродили одичавшие кошки.

Савка, переживший блокаду Ленинграда, к разрушениям отнесся спокойно — война есть война, но на других юнг обгорелые руины произвели сильное впечатление. Однако порт работал, от воды мычали сирены кораблей, полузатопленные американские транспорты стояли вдалеке, едва дымя, выброшенные на отмели, чтобы спасти ценнейшие для войны грузы.

Поезд остановился далеко от вокзала.

— Вылезай!

Спрыгивали под насыпь. Оглядывались настороженно.

Подъехал грузовик. Какой-то старшина, словно с неба свалившийся, сразу взял команду над юнгами:

— Вещи — в машину! Стройся по четыре… Ррравняйсь. Товарищи юнги, мурманскому порту не хватает рабочих рук. Транспорта с грузами ждут очереди под кранами. Наша святая обязанность — помочь воинам на фронте, выручить флот. Налево! Ша-агом…

Трудились до ночи. Краны черпали из корабельных недр сложенные пачками крылья «аэрокобр», ящики с механизмами. А иногда вычерпывали разную чепуху. Один ящик кокнулся об доски причала, из него посыпалось заокеанское барахло: журналы и мыльный порошок, пипифакс и ракетницы, ананасные консервы и дамские чулки — все вперемешку. Юнги пошабашили, шатаясь от усталости. На выходе из порта охрана их тщательно обыскала. Старшина привел их в Росту, что лежит на берегу залива. Огражденные колючей проволокой, здесь гнили под дождями бараки флотского экипажа…

— Обыскали нас лихо, — сказал Синяков, стоя посреди барака. — А вот в кулак мне они, дураки, заглянуть не догадались…

Разжал пальцы — и на грязный пол цветастым парашютом, тихо шелестя, опустилось тончайшее женское платье.

— Вот это штука… — пронесся гул голосов.

Здыбнев опомнился первым.

— Конечно, — заявил он авторитетно, — кое для кого такая обнова самый смак. Но для победы эта тряпка ничего не дает. Я устал от работы, и лупить Синякова сегодня не будем… Никому ни звука! Нельзя сразу, как прибыли, позориться. Ясно?

Все ясно. А что делать с платьем? Оно валялось на полу, полыхая южными красками, такое красивое, такое воздушное. Поскочин вдруг подошел к нему и невозмутимо вытер об него свой бутсы. Его поняли. Юнги молча подходили, чистили о ворованное платье обувь.

Скоро на полу барака лежала грязная тряпка…

— Вопрос считать закрытым, — объявил Здыбнев.

Эти дни, проведенные в бараках экипажа, были самыми проклятыми днями в биографии юнг. За оградою из колючей проволоки флот уже реял вымпелами, он подзывал их к себе сиренами миноносцев, пробуждал юнг по ночам тоскующим завываньем подлодок, а они, как неприкаянные, валялись по нарам и ждали… Ждали, когда соберется последняя для них комиссия, чтобы распределить юнг по кораблям.

Савка устроился на нарах между друзьями — слева Коля Поскочин, а справа Мазгут Назыпов. Они тихонько беседовали.

— Не всем повезет! Мы-то отличники, можем выбирать.

Здесь, на этих нарах, они шепотком, никому не мешая, подолгу отшлифовывали алмазные грани своих заветных мечтаний.

Мазгут, словно ошпаренный, выскочил из комиссии.

— Ничего не понимаю! Обещают одно, а творят другое. Зачем тогда людям понапрасну головы задуривать?

Выяснилось, что его назначили в команду «ТАМ-216».

— А что за команда — не говорят, — возмущался Мазгут.

— Заяви, что ты отличник. Право выбора кораблей за тобой… Не хлопай ушами! На кой ляд сдалась тебе эта команда?

— Я так и сказал, — оправдывался Мазгут. — А они мне, словно попугаи, одно лишь твердят: «Не спорь! Ты будешь доволен!» А я как раз недоволен. Может, забабахают на зимовку, и я буду там загорать: ти-ти, та-ти-та, та-та-ти…

Настроение у Савки испортилось. Его трепетная мечта об эсминцах вдруг косо уплыла в даль коридора и завернула за угол, откуда из промороженных гальюнов несло сухопутной хлоркой. Вызывали юнг на комиссию вразнобой — то радиста, то боцмана, то рулевого.

Выскочил оттуда один моторист, явно смущенный:

— Я в виде исключения — на подплав, но сначала буду чинить дизеля на берегу. Назначен слесарить в плавмастерские.

Он не отчаивался: у него был шанс перескочить в дизельный отсек подлодки. Вышел из комиссии Мишка Здыбнев.

— Со мною порядок! Никаких палок в колеса не ставили.

— А куда тебя?

— Готовили в боцмана торпедных катеров, вот и направили на тэ-ка. Полгода боевой стажировки, потом — в турель…

Савка заметил, что Синяков кусает губы, — видать, завидовал.

Скоро и Огурцова пригласили в комиссию. Здесь расположился грозный синклит кадрового отдела флота; сновали с папками личных дел вышколенные писаря, возле окна с папиросой в зубах, кутаясь в платок, сидела пожилая машинистка. Савка предстал.

Поначалу — легкий опрос, вроде беглого знакомства:

— Ленинградец? Сын комиссара? Сирота?

На все вопросы Савка дал утвердительные ответы. От волнения крутил в руках бескозырку, играя с нею, как с колесом.

— Вам, — было сказано ему, — представлено право самому выбирать для себя класс кораблей. Любой! Кроме линкоров и крейсеров, которых на Северном флоте пока нет. Не предлагаем вам и подводные лодки, ибо для службы под водой необходимы особые знания, какими вы не обладаете… Слово за вами! Выбирайте…

Райская жар-птица сама летела ему в руки.

— Эсминцы, — выдохнул из себя Савка.

— Какие? — спросили его. — На нашем театре они двух типов. Прославленные, но устаревшие «новики» и новейшие эскадренные «семерки». Какие вас больше устроят?

Савка сообразил быстро:

— На «новиках» начинал службу еще мой отец. А мне они уже не совсем подходят… Хочу на «семерки», хотя никогда их не видел.

Члены комиссии перебрали какие-то бумаги, пошептались между собою и, резко отодвигая стулья, разом поднялись:

— Юнга Эс Огурцов, вы будете служить рулевым на Краснознаменном эскадренном миноносце «Грозящий». Поздравляем вас. Ступайте на оформление предписания. А вечером в бухту Ваенга пойдет машина…

Савка вылетел в коридор, как пуля.

— На «семерки»! Ура, я — на «Грозящий»!

— Прекрасно, — поздравил его Коля Поскочин. — Тридцать узлов тебе обеспечено.

— А где несчастный Мазгут?

— Да вон… закурил даже. Отчаивается.

— А тебя, Коля, еще не вызывали?

— Жду. И никаких кораблей просить не буду. Пусть комиссия сама назначит меня в ту дырку, которую требуется заткнуть мною.

Конечно, это было благородно, но Савка все-таки намекнул:

— Послушай, а ты не промахнешься со своим донкихотством?

— Нет! Если надо хлебнуть шилом патоки — я согласен.

Из комиссии Коля вышел с непонятной ухмылочкой.

— Чего тебя так долго мариновали? — спросил его Савка.

— Мурыжили крепко! Там один капитан-лейтенант оказался очень умным человеком. Мы беседовали с ним по-английски.

Савка и все другие юнги были удивлены:

— А ты разве можешь по-инглиш? И нам не говорил?

— К чему? Имеющий мускус в кармане ведь не кричит об этом на улице: запах мускуса все равно почуют. В моих документах это обстоятельство было отражено и сейчас, кажется, сыграло свою роль.

— Так куда же тебя назначили?

— Я закреплен за таинственной командой «ТАМ-216».

— Мазгут! — стал кричать Савка. — Иди скорее сюда. Вот тебе товарищ по разгадыванию шарад и кроссвордов. Ха-ха-ха!

Мазгут с тревогой заглядывал в ясные глаза Поскочина.

— Браток, куда же нас с тобой денут?

— А чего ты вибрируешь раньше времени?

— Хоть бы сказали открыто, не темнили мозги. Мы же мучаемся!

— Перестань! — отвечал Коля. — Никто нас не мучает. Просто не говорят. Давай, Мазгут, заранее считать, что нам чертовски повезло.

Словно подтверждая эти слова, в коридоре барака вдруг появился лейтенант в плаще из дорогого габардина. Золотые погоны торчали над его плечами, словно крылышки доброго ангела.