— А что Коля? — спросил я.

— Погоди. Мы откачали топливо за борт, чтобы хоть как-то выправить крен. Я взял радиопереноску, которая мне показалась исправной, и на мостике сел с нею возле ног командира. «Передавай, передавай!» — внушал он мне. Я стучал и стучал в эфир, что торпеда не дала следа. Что это не мина! Новая немецкая торпеда, не оставляющая следов на воде… А над мостиком уже бушевал костер.

— Вы загорелись от взрыва?

— Нет. Это Коля Поскочин спешно сжигал секретные карты и все документы. Командир велел побросать за борт понтоны. Мы с Колей остались. Мы были еще нужны… Я работал на ключе, а он выпускал в небо ракету за ракетой. Мы надеялись, что нас заметят с эскорта. Корабль вдруг стало трясти. Ох, и тряска… зубы ходуном ходили! Тогда командир велел и нам, юнгам, покинуть палубу. Мне он дал пакет с партбилетами офицеров, а Коле вручил узелок с орденами. Понтоны с нашими людьми качало уже вдалеке.

— И ушли все, кроме командира? — спросил я снова.

— Что ты! В рубке остались офицеры. Они сидели на диване и курили папиросу за папиросой. Это были последние папиросы в их жизни. Не покинули пушек и два комендорских расчета.

— А что в этот момент сказал тебе Коля?

— Мы стали уже сбегать по трапу, и Коля вдруг дернул меня за куртку. «Мазгут, — сказал он мне, — кажется, амба!»

— И больше ничего?

— Ни слова больше… Мы погрузились в воду согласно инструкции. Сначала до колена, потом до паха. Медленно вошли в море грудью. Разрыва сердца от резкого охлаждения с нами не случилось, и мы с Колей поплыли. Невдалеке бултыхало красный буй, сорванный взрывом с нашей кормы. Я знал, что до подхода понтона, возле буя, мы сможем продержаться минуты три. От силы — минут пять, не больше…

— Вы плыли рядом?

— Все время. Но я, как более сильный, метра на два впереди Коли. Кажется, ему мешал плыть узелок с орденами. Я часто оглядывался на Колю и вдруг увидел, как из воды — ну, совсем рядом со мной! — вырвалась рубка подлодки с мокрыми флагами. Они провисли, как тряпки. Один был имперский со свастикой, орленый. А второй… Ты не поверишь, но я готов поклясться, что на черном фоне второго был череп с костями, какие рисуют на будках трансформаторов высокого напряжения. Два наших расчета открыли огонь с палубы. Врезали точно по рубке, даже поручни сорвало. После чего немцы сразу ушли под воду. Из-под воды они саданули вторую торпеду. Всплеска даже не было. Поднялся огненно-рыжий столб, в котором погибли все ребята. На этот раз все! Тогда лодка всплыла вторично, и я не сразу понял, что нас обстреливают из пулеметов. До буя было уже недалеко. Постой, — сказал Мазгут, сдвигая наушники с висков на уши; он вникнул в россыпь морзянки и откинулся на спинку вертушки. — Нет, это не нам… вызывают твой эсминец.

Замолчав, он придвинул к себе еще одну грелку.

— Страшно мерзну. Стал такой дохлятиной после того дня. Почти всех с нашего «тамика» демобилизовали. Хотели и меня! Но я вымолил у врачей право сидеть за ключом до победы. Вот только мерзну…

Мне стало страшно, я сказал:

— Мазгут, почему ты ничего не говоришь о Коле?

— Я скажу… Колю убили из пулемета. Прямо в спину. Он так и ушел на грунт, с целым узелком орденов.

— Все?

— Еще не все. Я долго потом видел Колю.

— Во сне?

— Нет, в воде… Коля долго светился из глубины белым пятном. Потом это пятно стало медленно тускнеть. И наконец бездна моря растворила его в себе… навсегда! Вот теперь, кажется, все, — твердо закончил Мазгут, не глядя мне в глаза. — Сейчас Коле было бы шестнадцать лет.

— Как и мне, — сказал я…

Мы были с ним одногодки.

Этот разговор был самым кратким.

— А дальше, — заявил мне Огурцов, — писать буду я сам. Вы только не вмешивайтесь.

— Помилуйте… отчего так? Я же автор этой книги.

— Как бы вы ни старались, вам все равно лучше меня о флоте не написать.

Я ушел обиженный. Не знаю, что у него там получится.

Теперь, когда дело идет к концу, я могу сознаться, что работать с Огурцовым было нелегко. Человек резкий и упрямый, он иногда подавлял мою волю, я невольно подпадал под его влияние. Мне было очень трудно писать о нем как о мальчике, когда я видел перед собой не мальчика, а крутого и сильного человека…

Вечером я позвонил Огурцову по телефону:

— Ладно. Пишите сами. Не будем ссориться.

— Не надо, — согласился Огурцов.

— А как вы решили назвать эту последнюю часть?

— «Капля меду»!

— При чем здесь мед? И почему только капля?

— Потому что в общей нашей победе есть и моего меду капля. Пусть маленькая, но без нее бочка не была бы полной…

Позже он сам переменил свое решение и назвал часть иначе. Правда, эта «капля меду» мне встретилась в тексте, но уже в самом конце книги… Ладно, не буду вмешиваться! Хочет писать сам — ну и пускай пишет.

Вот они — качаются возле пирсов, подсасывая в свои днища пресную воду и тягучий мазут. У них узкие и хищные корпуса, расшатанные от вибраций на высоком форсаже, вмятины в бортах от штормов и бомбежек. Иногда они, обледенелые, плывут в океане, словно ожившие айсберги, и под грузом ледяных сосулек лопаются тонкие антенны. Их покатые палубы мелко вздрагивают от работы турбин, а теплые массы воздуха перемещаются над ними слоями.

Это и есть эсминцы — корабли моей любви!

С трепетом я ступил на палубу «Грозящего».

Первое ощущение — все заняты, и никому нет до тебя дела. Второе впечатление — все здесь не так, как в книжках пишут. Не так думалось. Не так и мечталось. Отполированная сталь палубы, кое-где прохваченная ржавью, залита мазутом. Холодно, но редко встретишь матроса в бушлате. Команда в робах, и подолы голландок почти до колен. У многих в зубах или в карманах — отвертки. По трапам скачут обезьянами, почти не касаясь руками поручней. А трапы — как стена, чуть ли не вертикальны. Тра-та-та-та! — и уже взлетел наверх. Тру-ту-ту-ту! — и уже он внизу…

Поигрывая цепочкой дудки, ко мне подошел рассыльный.

— В первую палубу, — сказал он мне.

Вот еще новость. Сколько существует отсеков, столько и палуб. По сути дела, любое помещение на корабле — это и есть палуба. Моряки, спускаясь в кубрик, говорят: «Я хожу в палубу», — и называют ее номер.

Держа в руке вещевой мешок, я шагал по рельсам минной дорожки. За мною увязался лохматый щенок и нюхал мои узкие брюки. На трапе, ведущем на полубак, щенуля отстал. Идти было скользко. Я выбрался в самый нос эсминца, а там — люк. Стал я спускаться по крутизне спиною вперед, меня шлепнули снизу:

— Корова! Кто же раком по трапам ползает? Лицом надо.

Кубарем я скатился вниз, уронив мешок, а мне сказали:

— Собери свой скелет. Раскидался тут мослами!

Я попал в тамбур люка, откуда вела дверь в баталерку, словно в магазин: возле весов с гирями стоял человек в белом халате и напряженно резал ножом крепкое замерзшее масло.

— А где здесь первая палуба? — спросил я его.

— Ниже. Или не видишь люка?

Глянул я в круглый люк, а там полно картошки…

— Это провизионка. А ты лезь в квадратный.

Через квадратный люк я наконец-то угодил в кубрик, который должен стать моим домом. В трубах парового отопления посвистывал пар. Вдоль бортов, обитых пластинами пробки, стояли рундуки, а над ними висели старшинские койки, закинутые на цепях к переборке. Чисто и прохладно. Один матрос разговаривал по телефону.