– Ба, – заныла я. – И чего? Теперь ты перед всем голыми тетеньками будешь голая ходить? И перед нами тоже?

– Перед вами уж точно не стану голая ходить! Мы возьмем билеты в отдельный номер. Я прослежу, чтобы вы быстренько искупались, выпровожу в холл, вы подождете, пока я тоже вымоюсь. Думаю, за час точно управимся. – И, толкнув тяжелую дверь, Ба вплыла в холл бани. Следом просочились мы.

Городская баня представляла собой небольшое одноэтажное здание из розового туфа. Обычно она пустовала, потому что, кому охота ходить куда-то мыться, когда дома своя ванная под боком. Тем более что русского обычая париться до изнеможения и выбивать из себя отчаянно не желающую отдаваться богу душу дубовым или каким другим березовым веником у нас не водилось. Правда, некоторые впечатленные «Иронией судьбы» граждане загорелись идеей повторить подвиг героев фильма и помыться, так сказать, на брудершафт. Но попытки совместить приятное с полезным терпели сокрушительное поражение, ибо пить без обильной закуски и многокилометровых тостов народ категорически не умел, а растягивать на многие часы процесс мытья без пития не желал.

Поэтому клиенты в бане случались редко, в экстренных, навроде ЧП с газопроводом, случаях. Штат сотрудников бани был небольшим, если не сказать крохотным. Руководила баней тетя Ашхен, уборщицей работала шаш Тамар, а за регулярную топку и техническое состояние помещений отвечал колченогий дед Леван. Деду Левану было так много лет, что, когда он, пыхтя трубкой под пожелтевшими от табака усами, начинал рассказывать о присоединении Восточной Армении к Российской империи, все слушали его как непосредственного очевидца событий.

Полусумасшедшая шаш Тамар («шаш» в переводе с армянского означает «дурак, сумасшедший») была весьма харизматической личностью. В свои глубокие семьдесят она строила из себя тридцатилетнюю красотку – носила броский макияж и прозрачные платья, из-под которых кокетливо выглядывало кружево комбинации. Пахла шаш Тамар розовой водой – густой шлейф сладкого аромата сопровождал ее всюду. Из-под тщательно взбитых кудрей выглядывали длинные морщинистые уши. Когда мы встречались с шаш Тамар на улице, то первым делом пялились не на свисающую с левого плеча всклокоченную лису и даже не на выглядывающую из-под платья комбинацию, а на ее мочки. Мочки у шаш Тамар были страшные – с продольной дырой, разорванные пополам. Люди поговаривали, что в голодные послевоенные годы Тамар ограбили, накинулись на нее сзади, ударили чем-то тяжелым и вырвали из ушей золотые сережки. Правда, никто поручиться за это не мог, а спросить боялся – в ответ шаш Тамар поднимала такой визгливый хай, что хоть стой, хоть падай. Она упрямо проколола свои «вторые» мочки и ходила по городку в золотых сережках, нагоняя на детей священный ужас своими обезображенными ушами.

Ба ее сильно жалела. Всегда здоровалась и расспрашивала про жизнь. Шаш Тамар отвечала невпопад, но обстоятельно. Ба терпеливо выслушивала сбивчивые рассказы, поддакивала. Если шла с покупками с базара, обязательно вытаскивала из авоськи персики или гроздь винограда и протягивала ей. Тамар с достоинством принимала фрукты, от денег всегда отказывалась. Как-то Ба поколотила несколько подростков, которые шли за шаш Тамар по улице и отпускали в ее адрес скабрезные шутки. Роза Иосифовна догнала их и выдрала каждому уши.

– Вы чего? – обиженно пыхтели подростки, пытаясь вырваться из цепких рук Ба.

– Ничего! – прогрохотала Ба. – Идите отсюда, еще раз поймаю, на одну ногу наступлю, за другую потяну и разорву пополам, ясно? Щщщщщенки! Такие шуточки в адрес своих матерей будете отпускать, они-то хамское отношение точно заслужили, раз таких идиотов себе на голову воспитали!

Очередь из хозяек у продуктового напротив проводила убегающих подростков улюлюканьем и умелым свистом, Ба пошла дальше по своим делам, а шаш Тамар даже на шум не обернулась. Ибо ничего из случившегося она просто не слышала.

Третья труженица бани звалась тетя Ашхен. Тетя Ашхен работала начальницей, бухгалтером и кассиршей. Женщиной она была грозной и неуступчивой, глядела исступленно и улыбалась крайне редко, только по государственным праздникам. На Первомай, например, или в очередную годовщину Великой Октябрьской революции. Правда, от улыбки у нее делалось такое изуверское выражение лица, что уж лучше бы она всегда хмурилась. В бане у тети Ашхен имелся собственный «кабинет» – крохотный закут с занавешенными от любопытных глаз окнами. Так как тетя Ашхен была женщиной гренадерского роста и весьма обильного телосложения, она смотрелась в своем закуте так, словно ее туда запихивали изо всех сил и, счастливо запихнув, запечатали намертво дверь, чтобы она, не дай бог, не вывалилась наружу. Поэтому каждый, кто заходил в баню, первым делом натыкался на торчащие между штор в цветочек вытаращенные глаза и поджатые в недовольстве челюсти тети Ашхен.

Этими недовольными челюстями она и лязгнула Ба, что все билеты в отдельные номера раскуплены на многие часы вперед.

– То есть как это? – недоверчиво скособочилась Ба.

– Роза, неужели ты думаешь, что я бы стала тебе врать? – заколыхалась тетя Ашхен. Закут опасно заскрежетал и попытался треснуть по швам. – Посмотри, что кругом творится!

Кругом действительно творилось несусветное – холл забился почти до отказа. Стоящие вдоль стен деревянные скамьи были заняты ждущими своей очереди на помывку людьми.

– Лучше сходите в общую залу, там сейчас мало народу, а вот вечером, после работы, яблоку негде будет упасть, – шепнула тетя Ашхен.

Под наше нытье Ба взяла билеты в общее отделение. Пока мы стыдливо раздевались, прикрываясь дверцей шкафчика, она переоделась в ночнушку, а потом погнала нас под душ. Не зря мы, конечно, сопротивлялись походу в «общую залу», словно чувствовали, что среди других голых тетенек столкнемся со Скелетиной – женой ненавистного физрука Мартына Сергеича. Скелетина преподавала в нашей школе историю. При виде нас она попыталась сделать вид, что это не она, но подыграть ей мы не догадались.

– Здравствуйте, Маргарита Карапетовна! – радостно отрапортовали мы.

Маргарита Карапетовна пробормотала что-то невнятное, прикрылась мочалкой и повернулась к нам спиной. Спина у Скелетины была такая, что легко могла сойти за стиральную доску – вся в ребрах, торчащих позвонках и копчике. Груди при всем старании на Скелетине мы не разглядели, если только какие-то чахлые зачатки! Наш созерцательный процесс самым бесцеремонным образом оборвала Ба – она подцепила нас за шкирки и поволокла в дальний конец помещения.

– Чтоб не отвлекались! – рявкнула грозно.

Впрочем, с нового места дислокации открылся такой исчерпывающий вид на голых тетенек, что мы моментально потеряли дар речи и даже не сопротивлялись, когда Ба немилосердно натирала нас натуральными мочалками.

Голых тетенек было штук восемь. Одни намыливались, другие обливались водой, а одна тетенька устроила самую настоящую стирку. На лавочке рядом возвышалась гора перестиранного белья, а его хозяйка тем временем увлеченно полоскала под душем то ли наволочку, то ли кухонное полотенце – в густом паре разглядеть точно, что тетенька полощет под упругой струей воды, было категорически невозможно.

По центру зала хилой конструкцией возвышалась Скелетина. Справа от нее мылась какая-то невероятно рыхлая и густоволосатая женщина.

– Я подумала, что она мужчина, – шепнула мне краем рта Манька, пока Ба сдирала мочалкой с Каринки кожу, – она даже волосатее моего папы!

– И моего! Я тоже испугалась, что она мужчина. Но титьки-то у нее во! – повела я руками перед собой, намекая на огроменный размер тетенькиных грудей.

Груди были действительно какого-то катастрофического размера. Скелетина на их фоне выглядела ожившей гиперактивной жердью. Гиперактивности, думаю, ей придали наши пристальные взгляды – пришпоренная таким вниманием, она мылась с прямо-таки космической скоростью.