Мик лениво, словно в задумчивости, пересек вестибюль и остановился возле газетной стойки. Тут он наклонился и сделал вид, что завязывает шнурки; в руке его блеснуло что-то металлическое. Не потрудившись даже поймать взгляд Сибил, Мик засунул ключ за бархатную подушку шезлонга, выпрямился, поправил галстук, смахнул с рукава невидимую соринку и прошел в курительную.

Сибил подошла к шезлонгу, присела, делая вид, что просматривает толстый, с раззолоченным корешком том ежемесячника “Доклады Королевского общества”, и осторожно, кончиками пальцев, поискала за спиной ключ. Вот он, с номером 24 на медном овале головки. Устало — и, по возможности, благопристойно — зевнув, она встала и направилась по лестнице наверх — леди, заскучавшая над чрезмерно унылым журналом, удаляется к себе в номер.

Ноги у нее отчаянно ныли.

По пути к номеру Хьюстона в пустом, ярко освещенном коридоре Сибил изумилась своей нечаянной смелости, почти жалея об отправленной телеграмме. Нуждаясь в каком-нибудь драматичном послании, чтобы отвлечь портье, она вспомнила Чарльза Эгремонта и выплеснула наружу вскипевшую неожиданно ярость. Странно, даже неприятно — ведь она считала, что давно выбросила этого человека из головы.

Легко представить себе страх на лице Эгремонта, когда тот будет читать телеграмму. Она слишком хорошо помнила это пустое напыщенное лицо, лицо благостное, которое всегда извинялось, всегда поучало, и хныкало, и клянчило, и плакало — и делало гадости. Дурак, тупой беспросветный дурак.

Он-то дурак, а кто такая ты? Раскисла, поддалась на уговоры Мика и вот теперь крадешься по коридору — очень правильное слово, именно крадешься, чтобы не щипцы какие-то там со столика в парикмахерской взять, а совершить самую настоящую кражу. Будь у тебя хоть на грош ума, вышла бы ты сейчас из этой гостиницы, затерялась в Лондоне и навсегда забыла бы про Мика, пусть ищет. Да и не стал бы он тебя искать. Клятва? А что клятва! Ну нарушила бы ты ее, добавила бы еще один грех к списку прочих, ничуть не меньших. Ну почему, почему ты здесь, почему ты позволяешь, чтобы он крутил тобой как хочет?

Она остановилась перед нужной дверью, оглядела пустынный коридор, повертела в пальцах украденный ключ. Почему она это делает? Потому что Мик сильный, а она слабая? Потому что ему известны тайны, неизвестные ей? Только сейчас у Сибил появилось подозрение, что она влюбилась. Может быть, она действительно испытывает к Мику нечто вроде любви, а если да, то это многое объясняет, можно успокоиться и не изводить себя. Если это любовь, она вправе сжечь за собой все мосты, парить в небесах, жить, повинуясь сердцу, а не уму. И если она любит Рэдли, у нее есть наконец что-то, что она знает, а он нет. Тайна, принадлежащая ей, только ей.

Сибил опасливо оглянулась, вставила ключ в скважину и повернула. Проскользнув внутрь, она тихо прикрыла дверь и привалилась к ней спиной. Света в номере не было.

В воздухе явно ощущался запах гари — верное свидетельство, что где-то здесь стоит масляная лампа.

Прямо напротив двери проступали контуры квадратного окна, из узкой щелки между неплотно сдвинутыми шторами сочился тусклый газовый свет. Сибил вытянула перед собой руки, оторвалась от двери и осторожно пошла по комнате; через несколько шагов она наткнулась на что-то громоздкое (бюро, как выяснилось позднее) и тут же заметила слабый отблеск света на ламповом стекле. Осторожно, чтобы ничего не уронить, она взяла лампу, встряхнула ее и услышала негромкое бульканье. Заправлена, так что теперь дело за Люцифером.

Сибил ощупала бюро, немного удивилась, что все ящики выдвинуты, и начала их обшаривать. Бумага, канцелярские принадлежности. Ничего полезного. И сильно пахнет чернилами — пролили их тут, что ли?

Коробку Люциферов она узнала не столько наощупь, сколько по характерному погромыхиванию. Пальцы почти не слушались. Первый люцифер затрещал и с шипением погас, заполнив комнату гнусным запахом серы. Второй осветил лампу. Левой, отчаянно дрожавшей рукой она подняла стекло и поднесла пламя к черной полоске фитиля.

Из трюмо на Сибил широко раскрытыми от страха глазами уставилось ее собственное освещенное лампой отражение, потом оно повторилось в зеркальных дверцах шкафа. На полу, и на кровати беспорядочно валялись груды одежды и словно огромный, окутанный тенью ворон…

На подлокотнике кресла сидел человек — с длинным, зловещего вида ножом в руке.

Скрипнула кожа, человек медленно поднялся — как большая деревянная кукла, годами пылившаяся на чердаке. Он был закутан в длинный темно-серый плащ. Нижнюю часть его лица скрывал черный платок.

— Только без шума, мисс. — Страшный человек чуть приподнял свой тяжелый, вроде тех, какими мясники рубят мясо, клинок. — Сэм идет?

Сибил наконец обрела голос:

— Только не убивайте меня! Пожалуйста!

— Ну надо же, этот старый козел все никак не уймется. — Тягучий техасский говорок цедил слова, как вязкую патоку, Сибил едва их разбирала. — Ты его подружка?

— Нет! — еле выдавила Сибил. — Нет, клянусь вам, нет! Я… я собиралась его обокрасть, честное слово! Человек с ножом зловеще молчал.

— Да ты посмотри, — процедил он наконец, — что тут делается.

Сибил в страхе оглянулась. Кто-то неленивый перевернул весь номер вверх дном.

— Здесь нечего красть, — сказал незнакомец. — Ты знаешь, где он?

— Внизу, — голос Сибил срывался. — Он пьяный! Но я его не знаю, честное слово! Меня послал сюда мой любовник, вот и все! Я не хотела, он меня заставил!

— Стихни, — прервал ее излияния незнакомец. — Я не стану без нужды обижать белую женщину. Потуши лампу.

— Отпустите меня, — взмолилась Сибил. — Я уйду и никому ничего не скажу! Я… я не хотела сделать ничего плохого!

— Плохого? — В тягучем голосе — зловещая, не оставляющая надежды уверенность. — Плохо будет только Хьюстону, но это воздаяние по заслугам.

— Я не брала карты! Я даже их не трогала!

— Карты? — Он рассмеялся — сухой, из горла идущий звук.

— Эти карты, они не его. Он сам их украл!

— Хьюстон много чего украл, — сказал незнакомец; было заметно, что он озадачен, не знает, что делать со свалившейся ему на голову девицей. — Как тебя звать?

— Сибил Джонс. — Она хватила глоток воздуха. — Я — британская подданная.

— Ну надо же, — прищелкнул языком незнакомец.

Его лица не было видно. По верхнему краю дочерна загорелого лба тянулась полоска бледной кожи, усеянная бисеринками пота. След от шляпы, догадалась Сибил. Широкополой шляпы, защищающей от техасского солнца. Техасец шагнул вперед, забрал у нее лампу и прикрутил фитиль. Его пальцы были сухими и жесткими, как дерево.

В темноте, наполнившей номер, Сибил слышала отчаянный стук своего сердца и с ужасом ощущала присутствие этого человека.

Тишина становилась невыносимой.

— Вам, наверное, очень одиноко здесь, в Лондоне? — попытала удачу Сибил.

— Может, Хьюстону и одиноко. У меня совесть почище. — Голос техасца звучал резко, неприязненно. — Ты хоть раз его спрашивала, одиноко ли ему?

— Да я его даже не знаю, — настаивала Сибил.

— Ты — здесь. Женщина, которая пришла в его номер одна.

— Я пришла за кинокартами. Это такие картонки с дырочками. Вот и все, честное слово! Никакого ответа.

— Вы знаете, что такое кинотроп?

— Хрень какая-то железная, — устало отозвался техасец.

Снова молчание.

— Не ври мне. Ты — шлюха и ничего больше. Ты не первая шлюха, какую я вижу, и… — Он зашелся мокрым, болезненным кашлем.

— Нос виду ты вроде и ничего. — В темноте, когда не видно ножа и маски, этот человек не казался таким уж страшным. — В Техасе ты могла бы выйти замуж. Начать все сначала.

— Вот бы здорово было, — вздохнула Сибил.

— У нас там мало белых женщин, на всех не хватает. Нашла бы себе приличного мужика, а не какого-то там сутенера. — Он отхаркался на пол. — Ненавижу сутенеров. — Слова падали холодно и ровно, безо всякого выражения. — Ненавижу, как ненавижу индейцев! Или мексиканцев. Мексиканских индейцев… Французско-мексиканские индейцы, три сотни вооруженных ублюдков, а то и четыре. На лошадях, добыли где-то заводные винтовки, сущие дьяволы.