На первом — существо с пятью глазами. Вместо рта у него — длинное, обильно уснащенное когтями рыло.

Далее — безногая, студенистая, похожая на ската тварь с внушительными для своих размеров клыками; клыки эти окаймляют круглый, смыкающийся, как диафрагма, рот.

Тварь с четырнадцатью острыми шипами — это у нее такие конечности. Тварь без головы, глаз и желудка, обладающая, однако, семью крохотными ртами, каждый — на конце гибкого щупальца.

Они не имеют ничего общего ни с одним из известных существ из какого бы то ни было известного периода[123].

Мэллори поражен, к его голове приливает кровь. Водоворот возможных истолкований и выводов выстраивается в систему, восходит к странному, божественному сиянию, к восторженному прорыву в высшее понимание — все ярче, все яснее, все ближе…

Его голова ударяется о стол, тело заваливается вперед. Он падает с кресла и лежит на спине, не чувствуя своего тела. Он парит, объятый светом чуда, светом знания — знания, вечно двигающегося к дальним пределам реальности, знания, которое умирает, чтобы родиться.

Полдень на Хорсферри-роуд, 12 ноября 1855 года. Изображение получено Э. Дж. С. Халлкупом из Отдела криминальной антропометрии.

Фотоаппарат “Эксцельсиор”, произведенный фирмой Толбота[124], зафиксировал одиннадцать человек, спускающихся по широким ступеням Центрального статистического бюро. Триангуляция показывает, что вооруженный телеобъективом Халлкуп находился на крыше одного из издательств, расположенных по Холиуэлл-стрит.

Впереди идет Лоренс Олифант. Его взгляд из-под черных полей цилиндра спокоен и ироничен.

Высокие матовые цилиндры создают мотив многократно повторяющихся вертикалей, обычный для фотоснимков того периода.

Как и все остальные, Олифант одет в темный сюртук и узкие брюки чуть более светлого оттенка. Его горло обмотано темным шелковым шарфом. Общее впечатление — личность солидная и достойная, хотя что-то в осанке мистера Олифанта наводит на мысль о небрежной походке спортсмена.

Остальные люди — адвокаты, сотрудники Бюро и высокопоставленный представитель заводов “Колгейт”.

На заднем плане над Хорсферри-роуд висят медные, в черной защитной обмазке телеграфные провода.

Увеличение показывает, что блеклые кляксы, усеивающие провода, — голуби.

Несмотря на то что день не по сезону ясен, Олифант, частый посетитель Бюро, раскрывает зонтик.

Цилиндр представителя “Колгейт” украшен продолговатой запятой белого голубиного помета.

Олифант сидел в маленькой приемной чуть поодаль от застекленной двери, ведущей в кабинет врача. Яркие цветные плакаты, густо развешанные по тускло-желтым стенам, со всеми подробностями показывали, что могут сделать болезни с человеком. Книжный шкаф ломился от затрепанных медицинских фолиантов. Резные деревянные скамьи попали сюда не иначе, как из какой-то разоренной церкви, посередине пола лежал линялый шерстяной половик.

Взгляд Олифанта рассеянно скользнул по красного дерева футляру для медицинских инструментов и огромному свертку корпии,также имевшим свое место в книжном шкафу.

Кто-то окликнул его по фамилии.

За стеклянной дверью кабинета мелькнуло лицо. Мертвенно бледное, выпирающий лоб облеплен прядями влажных темных волос.

— Коллинз, — пробормотал Олифант. — Капитан Свинг.

И другие лица, легион лиц — лица исчезнувших, чьи имена стерты и забыты.

— Мистер Олифант?

Доктор Макнил стоял на пороге распахнутой двери и смотрел прямо на него. Чуть смущенный Олифант встал и машинально оправил сюртук.

— Вы вполне здоровы, мистер Олифант? Секунду назад у вас было совершенно необычное выражение лица.

Макнил был сухощав, имел аккуратно подстриженную бородку,темно-каштановые волосы и светло-серые, почти бесцветные глаза.

— Спасибо, я здоров. А как вы себя чувствуете, доктор Макнил?

— Прекрасно, благодарю вас. После недавних событий начали появляться интересные симптомы, мистер Олифант. У меня сейчас лечится один джентльмен, который сидел наверху паробуса, шедшего по Риджент-стрит как раз тогда, когда прямо в бок этому экипажу врезался другой паровой экипаж, мчавшийся со скоростью около двадцати миль в час!

— Правда? Подумать только…

К ужасу Олифанта доктор с видимым удовлетворением потер белые, с длинными изящными пальцами руки.

— Никаких физических повреждений он не получил. Никаких. Совершенно никаких. — Бесцветные глаза горели профессиональным энтузиазмом. — Но затем проявилась бессонница, начальные стадии меланхолии, незначительные провалы в памяти — полный набор симптомов, соотносимых, как правило, с латентной истерией. — По лицу врача скользнула торжествующая улыбка. — Мы наблюдали, мистер Олифант, развитие “железнодорожного хребта” в на редкость чистых клинических условиях!

Макнил провел Олифанта в дверь и далее в обшитый деревом кабинет, всю обстановку которого составляли зловещие электромагнетические устройства. Олифант повесил сюртук и жилет на красного дерева вешалку; оставшись в крахмальной манишке и подтяжках, он чувствовал себя до крайности нелепо.

— А как ваши… “приступы”, мистер Олифант?

— Благодарю, с последнего сеанса — ни одного. (А правда ли это? Трудно сказать…)

— Нарушений сна не наблюдается?

— Да, пожалуй, нет.

— Какие-нибудь необычные сны? Сны, от которых вы просыпаетесь?

— Нет, ничего такого.

В блеклых внимательных глазах мелькнуло что-то вроде недоверия.

— Очень хорошо.

Олифант привычно забрался на “манипуляционный стол” Макнила, представлявший собой нечто среднее между шезлонгом и дыбой палача. Все сегменты этой диковатой суставчатой конструкции были обтянуты жесткой холодной гобеленовой материей с гладко вытканным машинным орнаментом.

Олифант попытался устроиться поудобнее, однако врач делал это абсолютно невозможным, подкручивая то один, то другой из многочисленных латунных маховичков.

— Не ерзайте, — строго сказал он. Олифант закрыл глаза.

— Ну и пройдоха же этот Поклингтон.

— Прошу прощения? — Олифант раскрыл глаза. Макнил нависал над ним, нацеливая железную спираль, прикрепленную к шарнирной лапе штатива.

— Поклингтон. Он пытается приписать себе честь ликвидации лаймхаузской холеры.

— Первый раз слышу. Он врач?

— Если бы. Этот тип инженер. Он якобы покончил с холерой, сняв рукоятку с муниципальной водозаборной колонки! — Макнил зажимал гайкой с барашком многожильный медный провод.

— Что-то я не очень понимаю.

— Ничего удивительного, сэр! Этот человек — или дурак, или шарлатан. Он написал в “Тайме”, что холера происходит от грязной воды.

— Вы считаете это полной бессмыслицей?

— Это в корне противоречит просвещенной медицинской теории. — Макнил взялся за второй провод. — Дело в том, что этот Поклингтон в большом фаворе у лорда Бэббиджа. Он организовал вентиляцию пневматических поездов.

Уловив в голосе Макнила зависть, Олифант испытал легкое злорадное удовлетворение. Выступая на похоронах Байрона, Бэббидж сожалел о том, что даже и в наше время медицина все еще остается скорее искусством, чем наукой. Речь, конечно же, широко публиковалась.

— А теперь прошу закрыть глаза — на случай, если проскочит искра. — Врач натягивал огромные, плохо гнущиеся кожаные рукавицы.

Он присоединил провода к массивной гальванической батарее; комната наполнилась жутковатым запахом электричества.

— Попытайтесь, пожалуйста, расслабиться, мистер Олифант, чтобы облегчить обращение полярности!

На Хаф-Мун-стрит сиял фонарь Вебба — прозрачная желобчатая коринфская колонна, питаемая газом из канализационных труб. На период чрезвычайного положения все остальные лондонские “веббы” были отключены — из боязни протечек и взрывов. И действительно, по меньшей мере на дюжине улиц мостовые оказались разворочены взрывами, большинство из которых приписывали все тому же газу. Лорд Бэббидж не раз и не два высказывался в поддержку метода Вебба, в результате чего каждый школьник знал, что метан, производимый одной-единственной коровой за ее недолгую коровью жизнь, может целые сутки обеспечивать среднюю британскую семью теплом и светом.