Миновав прихожую, он оказался в крошечной гостиной, залитой безжалостным белым светом мощной карбидной лампы, установленной в углу на треноге. Мебель в гостиной состояла из явных остатков былой роскоши. Кабинетный рояль, шифоньерка — все это, по смыслу, предназначалось для гораздо большего помещения. Золоченый багет шифоньерки вытерся, потускнел и производил теперь невероятно жалкое впечатление. Посреди пустыни грубого бесцветного половика розами и лилиями цвел прямоугольный оазис — маленький, донельзя обветшавший брюссельский коврик. На окнах — вязаные занавески, за окнами — Бригсомская терраса. Слева и справа от зеркала в двух настенных проволочных корзинах обильно и колюче разрослись какие-то паукообразные кактусы.

К запаху карбида примешивалась еще и другая, более резкая вонь.

Из глубины дома появился Беттередж, занятый последнее время наружным наблюдением за пинкертоновскими агентами — и сам очень похожий на пинкертоновского агента. Для достижения этого сходства оперативник был вынужден одеваться во все американское с ног до головы — от лакированных штиблет с эластичными вставками до высокого котелка. Лицо его выражало мрачную озабоченность.

— Я беру на себя всю ответственность, сэр. — Беттередж заикался и с трудом подбирал слова; похоже, случилось что-то скверное. — Мистер Фрейзер ждет вас, сэр. Все оставлено на своих местах.

Олифант вышел из гостиной и поднялся по узкой, опасной крутизны лестнице в совершенно пустой коридор, освещенный еще одной карбидной лампой. По голым оштукатуренным стенам расползались причудливые потеки соли. Запах гари резко усилился.

Сквозь еще одну дверь он прошел в маленькую, ярко освещенную комнату. Фрейзер, молитвенно коленопреклоненный рядом с распростертым на полу трупом, поднял на Олифанта мрачное, сосредоточенное лицо, хотел что-то сказать, но осекся, остановленный взмахом руки.

Так вот, значит, откуда эта вонь. Посреди окованной железными полосами крышки старомодного дорожного сундука расположился новейший портативный прибор для приготовления пищи в походных условиях; латунный топливный бачок “Примус” сверкал, как зеркало, зато содержимое маленькой чугунной сковородки спеклось в черную, неопрятную, дурно пахнущую массу. Еда сгорела с концами.

Да и едок — тоже. При жизни этот человек был настоящим великаном, теперь же его труп начисто перегородил тесную комнатенку. Олифант неохотно перешагнул через окоченевшую руку, наклонился и несколько секунд изучал сведенное предсмертной судорогой лицо, тусклые невидящие глаза. Выпрямившись, он обернулся к Фрейзеру.

— Ну и что вы думаете?

— Покойничек разогревал консервированные бобы, — сказал Фрейзер. — Ел их прямо со сковородки. Вот этим. — Он указал ногой на кухонную ложку с выщербленной голубой эмалью. — Я почти уверен, что никого здесь с ним не было. Умял треть банки и вырубился. Яд.

— Яд, говорите? — Олифант вынул из кармана портсигар и серебряную гильотинку. — И что же это такое могло быть? — Он достал сигару, обрезал ее и проколол.

— Что-то сильное, вон ведь какого мужика свалило.

— Да, — кивнул Олифант. — Крупный экземпляр.

— Сэр, — подал голос Беттередж, — вы посмотрите вот на это.

Кожаные ножны, снабженные для крепления на теле длинными ремешками, были сплошь покрыты белесыми потеками пота, из них торчала грубая роговая рукоятка с латунной гардой. Оружие, извлеченное Беттереджем из ножен, отдален но напоминало морской кортик[125], однако не было обоюдоострым; кроме того, тупая его сторона имела вблизи конца своеобразную искривленную выемку.

— А что это за медная накладка по тупой стороне?

— Чтобы парировать клинок противника, — объяснил Олифанту Фрейзер. — Мягкий металл, цепляет лезвие. Американские штучки.

— Клеймо изготовителя?

— Никакого, сэр, — снова заговорил Беттередж. — Судя по всему, ручная ковка.

— Покажите ему этот ствол, — сказал Фрейзер.

Беттередж вложил клинок в ножны, положил его на сундук, отвел полу своего сюртука и достал тяжелый револьвер.

— Французско-мексиканский. — Он говорил, как коммивояжер, рекламирующий необыкновенные качества своего товара. — “Баллестер-молина”. После первого выстрела курок взводится автоматически.

— Армейское оружие? — удивился Олифант. Револьвер выглядел несколько грубовато.

— Дешевка, — покачал головой Фрейзер. — У американцев они в свободной продаже. Ребята из столичной полиции то и дело конфискуют такие у матросов. Слишком уж много их развелось.

— Матросов?

— Конфедераты, янки, техасцы…

— Техасцы, — повторил Олифант, посасывая незажженную сигару. — Полагаю, все мы здесь согласны, что наш покойный друг принадлежал к этой нации.

— Мы нашли ход на чердак, этот парень устроил там что-то вроде гнезда. — Беттередж заворачивал пистолет в клеенку.

— Холод, наверное, собачий.

— Он запасся одеялами, сэр.

— Банка.

— Сэр?

— Консервная банка, в которой находился его последний ужин.

— Нет, сэр. Банки нет.

— Аккуратная стерва, — заметил Олифант. — Подождала, пока яд сделает свое дело, а потом вернулась, чтобы убрать улики.

— Не беспокойтесь, врач добудет нам улики, — отозвался Фрейзер.

Олифанта затошнило — от профессиональной бесчувственности Фрейзера, от близости трупа, от всепроникающего запаха горелых бобов. Он повернулся и вышел в коридор, где один из полицейских возился с карбидной лампой.

Только в таком мерзком доме, как этот, и только на такой мерзкой улочке может произойти подобное мерзкое дело. Его захлестнула волна гадливости, лютое отвращение к этому тайному миру с полуночными поездками и хитросплетениями лжи, с легионами проклятых, безвестно забытых[126].

Олифант чиркнул Люцифером и раскурил сигару; руки у него дрожали.

— Сэр, всю ответственность… — За плечом у него возник Беттередж.

— Сегодня у моего друга с Чансери-лейн табак похуже обычного, — хмуро заметил Олифант. — При покупке сигар необходима крайняя осторожность.

— Мы перевернули квартиру вверх дном, мистер Олифант. Нет никаких свидетельств, что она вообще здесь жила.

— Правда? А чья это внизу симпатичная шифоньерка? Кто поливает кактусы? Кактусы вообще поливают? Возможно, они напоминали нашему техасскому другу о родине…

Он решительно затянулся и стал спускаться; Беттередж не отставал ни на шаг, как молодой встревоженный сеттер.

Чопорный тип из “Криминальной антропометрии” задумчиво стоял у рояля, словно пытаясь вспомнить какой-то мотив. Из орудий пытки, хранившихся в черном саквояже этого джентльмена, наименее неприятными были калиброванные матерчатые ленты для бертильоновских измерений черепа[127].

— Сэр, — снова начал Беттередж, когда антропометрист ушел наверх, — если вы считаете меня ответственным, сэр… Это значит, за то, что я ее потерял…

— Помнится, я посылал вас в “Гаррик”, на утреннее представление, чтобы вы рассказали мне о манхэттенских акробатках.

— Да, сэр…

— Так вы видели манхэттенскую труппу?

— Да, сэр.

— Но — позвольте мне угадать — вы увидели там и eel

— Да, сэр! И Палтуса и его парочку тоже! Олифант снял и протер очки.

— А акробатки, Беттередж? Чтобы собирать столько зрителей, они должны быть весьма примечательными.

— О господи, сэр, они дубасили друг друга кирпичинами! Женщины бегали босиком и… ну, в газовых шарфиках, сэр, никакой пристойной одежды…

— Ну и как, Беттередж? Вам это понравилось?

— Нет, сэр, честное слово, нет. Любительский спектакль в Бедламе, вот на что это было похоже. К тому же там появились линкеры, так что у меня была работа…“Палтусом” они называли главного пинкертоновского агента, филадельфийца, который носил необычайно пышные бакенбарды и представлялся Бофортом Кингсли Де-Хейвеном (чаще) либо Бомонтом Александром Стоуксом (реже). Палтусом его сделало пристрастие к этой рыбе на завтрак, отмеченное Беттереджем и другими наблюдателями.