— Абсент — самый верный путь к туберкулезу, — высказался Беро.

— Почему вы считаете, что мадам Турнашон может появиться сегодня в этом кафе, Беро?

— Она на короткой ноге с тусовкой, — пожал плечами мушар. — Мадам бывает и у Маделон, и у Батиффоль, но только здесь, в “л'Юнивер”, она находит нечто вроде дружеского общения.

— И почему бы это?

— Потому что она была любовницей Готье[145]. Нужно учитывать, месье, что он был тут чем-то вроде принца. Связь с Готье неизбежно ограничила ее контакты с обычным обществом. Он научил ее французскому — тому немногому, что она знает.

— А что она, по-вашему, за женщина?

— Довольно красивая, но вот только, — ухмыльнулся Беро, — холодная, как рыба. Не симпатичная. Типичная англичанка.

— Когда она появится, Беро… — вели она появится, — вы немедленно удалитесь. — Беро недоуменно вскинул брови:

— Напротив, месье…

— Вы уйдете, Беро. Откланяетесь. — Отмеренная пауза. — Испаритесь.

Накладные плечи коричневого костюма приподнялись.

— Вы скажете кучеру, чтобы он меня ждал, и стенографисту тоже. А как этот стенографист, Беро, у него приличный английский? Мой друг — мой очень хороший друг — месье Арсло заверил меня…

— Да, вполне приличный! И месье… — Беро вскочил так быстро, что едва не опрокинул стул. — Это она!

Женщина, входившая в “л'Юнивер”, выглядела модной парижанкой вполне приличного достатка. Стройная и светловолосая, она была одета в темную шерстяную юбку с кринолином, легкий, того же тона плащ и шляпку, отороченную норкой.

Пока Беро спешно ретировался в глубины кафе, Олифант встал; глаза женщины, очень живые и очень синие, поймали его взгляд. Он подошел к ней со шляпой в руке и поклонился.

— Прошу прощения, — сказал он по-английски. — Мы не представлены, но мне нужно срочно поговорить с вами по очень важному делу.

В огромных синих глазах проступало узнавание. Узнавание и страх.

— Сэр, вы принимаете меня за кого-то другого.

— Вы — Сибил Джерард.

Нижняя губа женщины дрогнула, и Олифант испытал внезапный прилив сильной, совершенно неожиданной симпатии.

— Я — Лоренс Олифант, мисс Джерард. Вы находитесь в большой опасности. Я хочу вам помочь.

— Это не мое имя, сэр. Позвольте мне пройти. Меня ждут друзья.

— Я знаю, что Эгремонт предал вас. И я понимаю, в чем заключалось его предательство.

При звуке этого имени Сибил вздрогнула, и Олифант на мгновение испугался, что сейчас придется бежать за нашатырным спиртом, однако она тут же взяла себя в руки и какую-то долю секунды внимательно его изучала.

— Я видела вас в “Гранде”, — сказала она наконец. — Вы были в курительной с Хьюстоном и… Миком. У вас была рука на перевязи.

— Прошу вас, — сказал он, — присядьте за мой столик.

В противоречии с недавними словами Беро, Сибил заказала себе absinthe de vidangeur на вполне сносном французском.

— Вы знаете Ламартина[146], певца? — спросила она.

— К сожалению, нет.

— Это он его изобрел. “Абсент золотарей”. Я не могу теперь пить абсент по-другому.

Появился официант с напитком, смесью абсента и красного вина.

— Тео всегда его заказывал, и меня приучил, — сказала Сибил. — А теперь вот он… уехал. — Она выпила — красный бокал у красных губ. — Я знаю, что вы хотите увезти меня назад. И не пудрите мне мозги — уж фараонов-то я знаю как облупленных.

— Я совсем не намерен возвращать вас в Англию, мисс Джерард…

— Турнашон. Я — Сибил Турнашон. Француженка по браку.

— Ваш муж здесь, в Париже?

— Нет. — Сибил открыла граненый стальной медальон, висевший у нее на черной ленточке, и показала Олифанту дагерротипированную миниатюру красивого молодого человека. — Аристид погиб под Филадельфией, в этом кромешном аду. Он сражался на стороне Союза добровольцем. Он был самый настоящим, не такой, каких придумывают клакеры…

Сибил смотрела на крошечное изображение с неподдельной грустью, хотя Олифант догадывался, что она и в глаза не видела Аристида Турнашона.

— Насколько я понимаю, это был брак по расчету.

— Да. А вы приехали, чтобы увезти меня назад.

— Нет, мисс… Турнашон. Нет.

— Я вам не верю.

— А нужно верить. От этого зависит очень многое, и не в последнюю очередь ваша собственная безопасность. С тех пор как вы покинули Лондон, Чарльз Эгремонт стал очень влиятельным, очень опасным человеком. Столь же опасным для благополучия Великобритании, сколь он, без сомнения, опасен для вас.

— Чарльз? Опасен? — чуть не расхохоталась Сибил. — Да не может быть!

— Мне нужна ваша помощь. Отчаянно нужна. Столь же отчаянно, как вам нужна моя.

— А она мне точно нужна?

— Эгремонт сосредоточил в своих руках большие силы, целые правительственные службы, способные без труда настичь вас и здесь.

— Вы имеете в виду всю эту шайку-лейку, секретных агентов и так далее?

— Более того, я должен вам сообщить, что даже сейчас все ваши действия отслеживаются, по меньшей мере, одним тайным агентством имперской Франции…

— Это что, из-за Теофиля?

— Похоже, что так.

Она прикончила свое жутковатое пойло.

— Милый Теофиль. Такой хороший и такой глупый. Вечно в этой своей алой жилетке, и безумно талантливый клакер. Я отдала ему те хитрые карты Мика, и он был ужасно добр ко мне. Выкрутил мне брачное свидетельство и французский гражданский индекс — щелк, щелк, и готово. А потом мы должны были встретиться с ним вечером, как раз здесь…

— И..?

— Тео так и не пришел. — Сибил опустила глаза. — Он все хвастал, что нашел игорный “Модус”. Обычный для клакеров треп, но у него это было как-то слишком уж серьезно. Кто-то мог ему и поверить. Глупо было с его стороны…

— Он когда-нибудь говорил с вами о вычислительной машине “Великий Наполеон”?

— Об этом чудище? Да парижские клакеры, они все только о нем и говорят. Совсем ребята свихнулись!

— Французские власти полагают, что его испортил Теофиль Готье. Перфокартами Рэдли.

— Так, значит, Тео, он мертв?

— Да, — кивнул после некоторой запинки Олифант. — Скорее всего.

— Звери проклятые. — Лицо Сибил мучительно искривилось. — Это кем же надо быть, чтобы сцапать человека и никому ничего не сказать, чтобы он исчез, как кролик в цилиндре фокусника, а все его близкие думали, беспокоились, страдали — и не могли ничего узнать. Это низко, подло!

Олифант не решался посмотреть ей в глаза.

— В этом Париже такое случается сплошь и рядом, — продолжала она. — Послушать только, о чем шутят клакеры… И Лондон, они говорят, ничем не лучше. И еще они говорят, что это радикалы угробили Веллингтона. Что саперы спелись с радикалами и прорыли туннель под этот ресторан, а потом главный сапер своими собственными руками забивал порох и поджигал запалы… Ну а потом радикалы свалили вину на таких людей, как…

— Ваш отец. Да. Я знаю.

— И зная это, вы просите меня довериться вам. — В ее взгляде был вызов и, быть может, давно похороненная гордость.

— Зная, что Чарльз Эгремонт предал вашего отца, Уолтера Джерарда, практически убил, что он предал также и вас, смешал с грязью в глазах общества. Да, я должен просить вас довериться мне. В обмен я предлагаю вам полное, окончательное и практически мгновенное уничтожение политической карьеры предавшего вас человека.

Сибил снова опустила глаза и задумалась.

— А вы сможете? — спросила она наконец.

— Это сделаю не я, а ваши показания. Я стану лишь инструментом их передачи.

— Нет, — покачала головой Сибил, — если я обвиню его публично, то тем самым подставлюсь. Вы же сами сказали, что Чарльз — не единственный, кого мне следует бояться. Я ведь была в “Гранде” той ночью, помните? А у мести длинные руки.

— Я не предлагаю вам обвинять его публично. Хватит и шантажа.

Глаза Сибил смотрели сквозь Олифанта, куда-то в далекое прошлое.