Через день я начала понимать Бориса Юрьева, как родного брата. Если, наткнувшись на меня «в ходе оперативно-розыскных мероприятий», он испытывал то же, что и я, наткнувшись на него возле артистической уборной балерины, с которой я так трудно договаривалась о пятиминутном интервью («Только не опаздывайте, репетиция — это святое, ждать не буду»), то перспектив нормализоваться у наших отношений не было.

Я ведь не только за призраками охотилась, но и трудилась в поте своей прелестной мордашки, собирала по крохам материал для большого обзора о фестивале. Про лицо — это со слов одного звездного парня из приезжих, который сказал:

— Чтобы я вашей прелестной мopдашки больше здесь не видел. На мне зарабатывает куча народу помимо журналюг.

— Жалко вам, что ли? Ну покурю я неделю на гонорар за описание вашего вклада в отечественную и мировую хореографию, — взвыла я.

— А что вы курите? — полюбопытствовал он.

— «Приму» без фильтра, десять штук в день.

— Уходите отсюда, — разъярился скверно воспитанный мальчик.

Ну и пожалуйста. Я не навязчива.

Но попытки избежать встреч с Борисом действительно меня напрягали. Он же мрачно и непредсказуемо мотался по закулисью, похоже, пошел брать показания по второму кругу.

Поскольку пару раз я все-таки «засветилась», Юрьев попытался выяснить у Измайлова, есть ли у Полины дела в театре. Полковник — мужик достойный уважения. Он не стал смешивать вино, наслаждение близостью и допрос. По-простому втиснул меня коленом в поролон домашнего дивана и вопросил:

— Вставляешь Юрьеву палки в колеса? Опять понесло?

Я разразилась стенаниями по поводу того, что обзавелась этой ерундовой пластиковой карточкой на грудь.

— Вик, милый, да по ней пускают только на тоскливые пресс-конференции. Даже на репетициях не позволяют присутствовать. Да, я хотела пробиться ближе к артистам. Меня отловили ребята из секьюрити, вернули в фойе и через час выдворили вместе с остальными.

— Бедная девочка, — проворковал Измайлов. — Представляю, каково тебе терпеть участь добропорядочных корреспондентов, которых ты именуешь стадом. Помочь могу?

На удочку его своеобразной помощи я ловлюсь не без удовольствия. Секс — великая сила. Города брать помогал, не то что статьи кропать и Митю Орецкого оберегать.

Обманывать полковника Измайлова, конечно, плохо. Но ему ничего не стоило аннулировать мой пропуск. Я не обольщалась: против Орецкого у них ничегошеньки не наскреблось, кроме мотива — ревность. Отыщись улики, меня в адвокаты не позвали бы. Не отыщись, никто бы Митю не тронул. Но мне было приятно и интересно в театре. Мне не хотелось выметаться оттуда «по сигналу» лейтенанта Юрьева. Его за кулисы привела смерть, меня — жизнь. От милицейского желания убрать журналистку ради беспрепятственного сыска, словно потом, за версту разило несправедливостью. Я-то всегда за сотрудничество. И за тех, кто не прячет свои мотивы, вроде Мити Орецкого.

Идея слегка подтолкнуть Бориса Юрьева к выводу о перегрузке злобой на оригинальность не претендовала. Но он столь изощренно издевался над рассказом Мити о призраке жены, что я не удержалась, проучила.

Танцовщицы кордебалета — лучший источник для каждого пишущего о театре. Молоды, пережили период надежд и падения, а сделать подобающие выводы пузырящиеся гормоны не позволили. Они мне и посодействовали — раздобыли костюм для репетиций, похожий на их облачение.

Пестрым молчаливым табунком мы обтекли лейтенанта Юрьева в коридоре. Боря сначала умильно улыбался, стоически удерживал взгляд на уровне наших подбородков и отступал, милостиво давая дорогу к славе всем желающим. Как пробудившийся от сна в тени березы пастух, он пересчитывал девушек глазами. И тут у Юрьева, похоже, не только «в зобу дыханье», короче, это был трудный момент. Я перебирала в памяти свои болячки и горести, из последних сил сострадала человечеству по поводу войн, голода, экологических и прочих катастроф, но губы тряслись в предчувствии хохота. Смотреть мимо Юрьева тоже не было сил. Очумевший лейтенант протянул было ко мне руку, но тут же отдернул и спрятал за спину. Девочки попались потрясающе дисциплинированные. Мало того, что сохраняли серьезность, еще и докладывали мне шепотом о произведенном впечатлении:

— Стоит столбом… Мотает головой, мол, чур меня… Поля, он тащится за нами, испаряйся…

Мы свернули за угол. Слева была глухая стена, справа — две гримерки — Орецкого и Вадима. Я не успела договориться с Митей, понадеялась на удачу, и она, хвала ей, не подвела. Орецкий, по своему обыкновению, не заперся изнутри. Я шмыгнула за дверь, приложила палец к губам и нырнула под кушетку. Если Митя и был шокирован, то виду не подал. Швырнул на лежанку плащ, чтобы свешивался до пола, и улегся на место.

В коридоре Борис учинил допрос — «где шатенка, которая шла с краю».

Они недоумевали, о ком это он, вроде все здесь.

— Не померещилось же мне! — взывал Юрьев.

— Не огорчайтесь, — веселились — танцовщицы. — Среди нас шатенки — на любой вкус, выбирайте. Знаете поговорку? «Одну ягодку беру, вторую примечаю, третья мерещится».

— Разыгрываете, красавицы? — почти рыдал лейтенант.

— За красавиц спасибо, а разыгрывать вас нам незачем…

Слышно было, как под удаляющийся смех кордебалета Борис метнулся куда-то, заглянул в соседнюю комнату, затем, постучав, ввалился к Орецкому.

— Добрый день, Дмитрий Игоревич, — произнес Юрьев с интонацией, употребляемой народом в сочетании — «чтоб ты сдох». — К вам самозванка не забегала?

Когда Митя Орецкий не сможет танцевать, он будет не то что срывать, а без усилий ножницами стричь овации в драматическом театре. Такую грозу выдал!

— Господин лейтенант, вам поведали о преследующем меня призраке (отдаленное ворчание грома). Требую прекратить дурачиться (громыхнуло). Подозревайте меня в преступлении — ваше дело, не верьте моим исповедям — ваши проблемы, но оставьте меня в покое немедленно (перекатилось эхо).

Да, Борис Юрьев человек настырный, человек при исполнении, но все равно отвалил. Уж очень убедителен был в гневе Митя.

Я выбралась из-под кушетки и призналась:

— Воспитываю лейтенанта, чтобы театр с вешалкой не путал.

— Что вам, собственно, известно о театре и вешалке, Полина? — осуждающе промямлил Митя.

— А вам о редакциях и уголовном розыске?

— Я не клал вам в рот пальцы, только руку показал.

Мы рассмеялись. Орецкий был трезв. Он явно ждал, но не вымогал объяснений. Умение оставлять абсолютно все на ваше усмотрение свойственно лишь мудрым и уставшим людям.

— Как там с трактовкой дао? Хочешь быть счастливым всю жизнь, думай быстро, говори медленно, не смотри в глаза и улыбайся? — выпендрилась я.

— Давайте не будем тусоваться, — предложил Орецкий. — Каждый говорит то, что желает услышать в ответ. Желание это можно уловить и не уловить, удовлетворить и не удовлетворить.

Елки! Не зря меня так раздражало стремление Юрьева свести Митю к знаменателю «пропойца и педераст». Ведь, если честно, сам Борис не заметил бы укола «давайте не будем тусоваться».

Я кратко обрисовала Орецкому ситуацию. Журналистка. Знакома кое с кем из ментов, но в данном случае связываться с ними не намерена.

— Почему? — спросил Митя.

— Потому что вы не убийца.

— Вы угадали. Без благодарности обойдетесь?

— А чем мне отблагодарить вас за содействие? — вспылила я.

Высокомерие Орецкого иногда сердило.

— Поля, отдайте фотографию Нины, вы ее в прошлый раз по рассеянности прихватили, и, Христа ради, принесите подушку из гримерной Вадима. Я туда не ходок, страшно.

— Посещение смежного помещения дозволено, Митя?

Все-таки я держала в уме, что он основной подозреваемый в двойном убийстве, если спросила такое.

— Они не опечатали дверь, не закрыли на ключ. Через неделю за, как вы выражаетесь, «смежное помещение» грянет война. Но сейчас балетных туда калачом не заманишь. Я подарил плюшевую безделицу Вадимчику на именины. Совсем недавно. Теперь это жуткий сувенир. Но мне он нужен. На горькую память. Не опасайтесь подвоха, это личное. Сугубо.