Не сделав и пары шагов к двери, он внезапно вернулся. Наклонившись, он приблизил свое лицо к моему и очень тихо произнес: «Неужели вы еще не поняли? Ваш Бог и Иисус мертвы. Они больше не могут защитить ни вас, ни других людей, которые молят их о помощи. Сейчас наша магия сильнее, ибо вернулись Древние Боги, и человек будет освобожден от вины и греха. Молитесь Иисусу, если хотите, но это поможет вам не больше, чем Вири или Джоунзу.

У нас длинные руки, и отныне они всегда будут на вашем горле, даже если вы этого не заметите. Мы найдем вас везде».

Это были его последние слова. Он ушел прежде, чем я успел прийти в себя после его богохульств. В тот же вечер я под чужим именем покинул Англию. Я отправился на юг Франции, в Арль, и остановился в небольшой гостинице. Там я прожил всего несколько дней. Однажды, вернувшись в свою комнату после службы в местной церкви, я ужасом обнаружил, что распятие над изголовьем моей кровати перевернуто. С того дня я постоянно переезжаю с места на место.

Джойс поднялся и с наслаждением потянулся, отбрасывая на стену позади себя причудливую тень, похожую на огромного паука.

— Иногда мне кажется, — сказал он, — что мы живем не в двадцатом, а в тринадцатом веке.

Фён по-прежнему свистел за окном.

Эйнштейн внимательно изучал остатки табака в своей потухшей трубке, как будто они могли дать ему ответ на вопрос, который его занимал.

— Видите ли, — произнес он наконец, — мне не кажется, что это дело так уж безнадежно. Я уже вижу слабый свет в конце туннеля. А вы, Джим?

Джойс слабо усмехнулся.

— Я тоже заметил несколько лучиков, но они еще не способны рассеять тьму, которая царит в моей голове. Если хотите, я могу поделиться с вами своими догадками.

— Будьте так добры, — попросил его Эйнштейн.

— У меня их четыре, — сказал Джойс, — и каждой из них я дал название:

1. Четырехсторонняя метафора.

2. Неправдоподобная трагедия.

3. Количество сонетов.

4. 26 подвесок.

— Говорит ли это вам о чем-нибудь? — невозмутимо спросил он.

— Мне — нет, — ответил совершенно сбитый с толку Бэбкок.

— Мне тоже, — сказал Эйнштейн. — Но, возможно, вы поняли что-то, чего я, к сожалению, до сих пор не понял… А теперь я, подражая вам, могу перечислить идеи, которые помогли мне найти выход из лабиринта этой истории. У меня их восемь:

1. Бритва Дэвида Юма.

2. Чудесное умножение.

3. Случайная телепатия.

4. Чрезмерное число совпадений.

5. Слишком четкий образ.

6. Загадка альпиниста.

7. Невозможное имя.

8. Относительность измерений.

— Я думаю, что эти названия неплохо отражают суть того, что происходило на самом деле, — подытожил он. — По-моему, Джим, вы уже поняли, что я имею в виду.

— Я вообще ничего не понял, — возразил Джойс. — Вообще говоря, сейчас я понимаю еще меньше, чем до того, как вы перечислили эти ваши якобы полезные идеи.

— Очень интересно, — задумчиво произнес Эйнштейн. — Все мы видим только то, что приучены видеть… Я объясню свои идеи, но сначала вы, Джим, должны объяснить свои, раз уж вы начали эту игру.

Джойс осторожно снял очки и начал тщательно протирать их носовым платком.

— Я почти слеп, — сказал он задумчиво. Закончив священнодействовать с очками, он снова водрузил их на нос. — Ура! Я снова вижу! Мир сотворен заново! Мы творим этот мир заново каждый раз, когда изменяем свой взгляд на него, — продолжил он. — Давайте же теперь на несколько минут изменим свой взгляд и присмотримся повнимательнее к центральному элементу этой драмы — «Облакам без воды». Он замолчал.

— И что же мы увидим? — нетерпеливо спросил Бэбкок.

— Автор «Облаков» — и впрямь мудрец и книгочей, как сказал бы Банторн из оперетты «Пейшенс», — начал Джойс. — Он способен говорить две, а иногда, как я заметил, и три вещи сразу. Так, слова consummatum est — заключительные слова сонета, на который любезно обратил наше внимание сэр Джон, — могут быть цитатой как из католической, так и из черной мессы. Кроме того, они могут обозначать завершение акта любви. Это пример тройного смысла. Но наш автор может говорить и четыре вещи сразу: загадочное вино, которое часто упоминается в «Облаках», может быть выделениями из срамных органов любовницы поэта, вином католической мессы, вином черной мессы и, наконец, обычным вином, которое в суфийской поэзии — например, у Омара Хайяма, — традиционно символизирует божественное опьянение. Вот что я имел в виду, говоря о четырехсторонней метафоре.

Итак, я спрашиваю себя: насколько в действительности мудр этот юноша? Трагический конец его поэмы кажется мне чересчур поучительным, и потому фальшивым. Конечно, мужчин, которые изменяют женам, гораздо меньше, чем песчинок в пустыне Сахара или атомов в нашей галактике, но все же их число очень велико. И отнюдь не каждый из них подцепляет сифилис, а если кто и подцепляет, то вряд ли сразу кончает жизнь самоубийством. Они лечатся и, если болезнь не очень запущена, легко от нее избавляются. Я не утверждаю, что страшный конец Артура Ангуса Вири невероятен, просто он не очень правдоподобен. В нем есть какой-то привкус морали, проповеди, как будто поэму дописывал брат покойного, преподобный Чарльз Вири. Именно это я имел в виду, говоря о неправдоподобной трагедии. Но вот вопрос, джентльмены: не кажется ли вам странным, что поэму начинает один человек, а заканчивает другой?

Первым отозвался Эйнштейн.

— Продолжайте, — попросил он. — Похоже, вы нашли часть головоломки, которая укрылась от моего внимания.

Бэбкок добавил:

— Я согласен с тем, что Вири никогда не опубликовал бы эту поэму, если бы ее финал не быль столь поучителен.

Джойс торжественно стукнул тростью об пол.

— Пункт номер один принят, — сказал он. — Есть старое юридическое правило: «Вина доказана, если доказана ее часть». Возможно, это не всегда так, но тут есть над чем задуматься. Мы признали, что преподобный Чарльз Вири мог написать конец поэмы. В таком случае что мешает нам признать, что он мог написать ее всю, от начала и до конца? У меня сегодня целый день в голове крутилась фраза из «Божественной комедии»: «Ed eran due in ипо е ипо in due», «И было два в одном, единый в образе двойного». Это в том месте «Ада», где Данте описывает обезглавленного Бертрана де Борна, который держит свою голову в руке. Вспомните доктора Джекила и мистера Хайда, доктора Франкенштейна и его чудовище, Фауста и Мефистофеля… — Эйнштейн рассмеялся.

— Поразительно, — сказал он. — Последние два дня я все время думал о Фаусте и Мефистофеле. Помните слова Фауста: «Zwei Seelen wohnen in meiner Brust»? Мой отец часто повторял мне, что это самая глубокая фраза во всей поэме великого Гете. «Ах, две души живут в моей груди».

— В психологии рассматривается крайний случай такой внутренней двойственности — расщепление личности, — продолжал Джойс. — Но личность в той или иной степени расщеплена у каждого человека, даже если его и не считают душевнобольным. У каждого из нас есть темная сторона, которую Юнг так поэтично называет Тенью. Что же представляет собою Тень преподобного Чарльза Вири? Конечно же, она должна быть противоположна тому, что он выставляет напоказ, то есть его пресвитерианскому благочестию. По сути, его Тень должна обладать всеми теми качествами, которые мы наблюдаем у Артура Агнуса Вири — развратность, чувственность, неверность, бунт против Бога и Церкви. Короче говоря, я считаю, что «Облака без воды» написаны от начала и до конца преподобным Вири. На каждое «Нельзя» преподобного Чарльза Вири его внутренний «Артур» отвечает «А я буду!». Богохульник «Артур» написал строфы, которые полны похоти, с огромным наслаждением задерживаясь на каждой непристойной подробности воображаемой любовной связи с крайне испорченной и в то же время безмерно желанной женщиной. Преподобный же Вири устроил так, чтобы этот сборник эротических грез закончился смертью «Артура», наказанного за грехи, и дописал примечания, которые восстанавливают устои традиционной морали.