Он стоял и вздыхал, понимая, что вряд ли услышит когда-нибудь эти слова; а еще он не мог представить, хочется ли услышать их от Линды или другой женщины, пусть даже в чем-то похожей на Веру. Такой же одинокой, как Линда и он сам.

Тебе на Измайловский? И мне в ту сторону…

Линда и впрямь жила в той стороне, на Обводном, у Варшавского вокзала, но об этом Глухов вспоминал лишь изредка, как о чем-то несущественном, случайном. Зато помнилось иное и более важное: шестнадцать лет, что разделяли их, и верины глаза, смотревшие на него с фотографии на письменном столе.

Смотревшие – как? С любовью и нежностью? С укоризной? Или с готовностью понять и простить, если ее заменит другая?..

Этот вопрос оставался неясным для Глухова, и потому он не решился постучать. Вздохнул, отошел от двери, стараясь шагать потише, пересек коридор и начал спускаться вниз по гулкой широкой лестнице.

К себе, на Измайловский проспект, он добрался в половине одиннадцатого, выпил крепкого сладкого чаю, сжевал три бутерброда с сыром и сел на диван в студии. В студию эта комната превратилась после смерти жены, а до того в ней работала Вера, преподававшая химию в Технологическом. Ее книги и конспекты лекций по-прежнему хранились в шкафу, но письменный стол Глухов вынес, заменив двумя мольбертами и старой голенастой этажеркой, на которой громоздились коробки с красками, банки грунтовки, кисти и карандаши. Писал он только маслом, на плотных хороших холстах, подрамники и рамы делал сам, а так как холсты и краски вздорожали, одна из трех-пяти картин предназначалась на продажу.

Все остальные, числом сорок четыре, были развешаны на стенах, и потому казалось, что комната – вовсе не комната, а наблюдательный пункт какой-то фантастической станции, откуда можно любоваться инопланетными мирами – но исключительно морскими, тихими или же бурными, пустынными или с белым парусом на горизонте, беспредельно широкими, просторными, или такими, где воды кипят среди коричневых и серых скал или ласкают песчаный оранжевый берег. Если не считать единственного случая, портрета Веры, Глухов писал морские пейзажи – стальные хмурые воды Балтики, бури на Черном море, млеющий под солнцем Каспий, фиорды под Мурманском и Печенгой да азовские лиманы. Была у него мечта порисовать океан, где-нибудь на Курилах или Канарах, но он уже смирился с тем, что с океанической экспедицией придется распростить – ведь даже к морю, к настоящему морю, не Маркизовой Луже, выехать стало непросто. За десять последних лет морские побережья сократились, и те места, где Глухов побывал, где рисовал и мог расплатиться рублями за пищу и ночлег, вдруг стали заграницей. А в заграницах любят не рубли, а доллары.

В последний год Ян Глебович не раз прикидывал, не перейти ли на реки и озера, совсем отказавшись от океанов и морей. Но эта тема представлялась ему незначительной, мелкой и недостойной кисти мариниста. Так можно было опуститься до ручьев, каналов и фонтанов! Или до прудов, болот и луж… Водопады – еще куда ни шло, но только крупные, большие! В таких водопадах ощущались почти морская мощь, энергия и сила, именно то, что подкупало Глухова-живописца, но, к сожалению, Ниагар в Карелии не нашлось. И потому Ян Глебович пребывал в творческом застое.

Портрет жены размещался между двумя полотнами с изображением моря и скал под Симеизом. Лето шестьдесят седьмого, напоминание о медовом месяце; им было по двадцать два, когда они решили пожениться, и Глухов, молодой лейтенант, добыл путевки на турбазу. Он даже помнил, сколько это стоило, в какой палатке они жили, и как обнимались ночью на узком деревянном топчане, и как шептала Вера – тише, милый, тише… Губы у нее были сухие, упругие, горячие…

Он поглядел на верин портрет и улыбнулся. Жена улыбнулась ему. Совсем молодая, темноглазая; ветер развевает волосы, лицо – в пол-оборота, изящный носик поднят, у губ – решительные складочки… Она была человеком твердым, из тех, что знают, чего хотят – и, зная, всегда добиваются своего. Она говорила Глебову: у сильной армии – крепкий тыл… И еще говорила: ты за мной – как за каменной стеной… Но пришел срок, неведомо кем отмеренный и обозначенный, и стена рухнула…

Они прожили вместе восемнадцать лет, но Ян Глебович считал, что вдвое больше, имея к тому все основания. В четыре года мать привела его в детский садик – а был он тогда пухлым домашним мальчонкой, даже не Яном, а Янчиком, из тех Янчиков и Сергунек, которым Коляны да Петьки всегда устраивали «темную». Устроили и ему, но тут появилась девчонка (косички – крысиные хвостики, колени исцарапаны, под глазом – синяк) и показала обидчикам пятый угол. Песочница, где случилась схватка, напоминала арену для боя быков: носы были расквашены, песочные замки – растоптаны, рога – обломаны, и все закончилось полной победой и ревом яновых супротивников. А девчонка, схватив его за руку, заявила: мой мальчик!.. не тронь, кому жизнь дорога!.. И не трогали пару лет, а там уж Янчик подрос, превратился в Яна и научился драться. Но заниматься этим не любил, особенно один; вот с Верочкой – другое дело, хоть против тысячи вдвоем!

Глухов вздохнул, опять улыбнулся портрету и прошептал:

– Зачем?.. Зачем ты меня покинула? Зачем?..

Жена все так же молча улыбалась в ответ. Не девочка-косички– крысиный-хвостик, а юная женщина, полная сил, любимая, любящая. Отблеск счастья лежал на ее лице – счастья и неведенья боли и бед, приуготовленных судьбой. И это утешало Глухова. Хотя бы иногда.

Вера покинула его, но Любовь и Надежда были еще живы. Несмотря на свою профессию, где труп со свалки или горло, вскрытое от уха до уха, считались рядовым эпизодом, Глухов любил людей и надеялся, большинство из них – не разбойники, не насильники и не отъявленные мерзавцы. Что же касается мерзавцев, то с ними он мог воевать и делал это не без успеха, так как они являлись понятным и поддающимся искоренению злом. В отличие от рака, инфаркта и инсульта.

Он послал портрету Веры воздушный поцелуй и вышел из студии в прихожую, к телефону. Неторопливо, по памяти, принялся нажимать на клавиши, вслушиваясь в четкие быстрые щелчки. Потом раздался гудок, второй, третий, четвертый; трубку подняли, и женский голос произнес:

– Квартира Орловых. Слушаю! Говорите!

– Елена? Это Ян Глебович, – сказал Глухов, разглядывая висевшие над телефоном часы. – Простите, что беспокою вас. Да еще в такое позднее время…

– Могли бы и попозже позвонить, – язвительным тоном произнесла Орлова. – Мы вам всегда рады, и ночью, и днем. А если вы деньги наши найдете, так будем просто счастливы.

– Денег я пока что не нашел, – со вздохом признался Глухов.

– Не в деньгах счастье, Елена Ивановна, в доверии. Взять хотя бы нас с вами… Я вам почти что верю. Процентов так на девяносто пять. А хотелось бы на все сто. Тогда я буду в полной определенности, что мы с капитаном Суладзе ищем не ветер в поле.

– Несколько тысяч долларов – это, по-вашему, ветер?

– Конечно, нет. Если деньги – не мираж, не плод воображения. Мне ведь и эту версию нужно учесть. Про деньги я знаю с ваших слов, со слов вашего мужа, а какая словам цена, если не доверяешь заявителю?

– Так вы нам все-таки не верите? – Трубка в руке Глухова начала хрипеть и раскаляться. – Считаете нас проходимцами? Антона – жуликом, меня – лгуньей? Или склочной бабой, у которой от жадности крыша поехала? Так я могу справку из психдипансера принести. О полной своей вменяемости.

Глухов представил, как на щеках Елены вспыхнули алые пятна, и примирительно произнес:

– Не надо справок, давайте лучше порассуждаем. Справка – она ведь логики не заменяет… Судите сами: вы получили наследство, квартиру с обстановкой, драгоценности и кое-какие деньги – всего, в стоимостном выражении, тысяч на пятьдесят. Разумеется, в долларах… Ну, заплатите налоги, соберете справки, то да се… Но, как ни считай, этих денег вам хватит лет на двадцать безбедной жизни. А если вывезти их за рубеж и положить в надежный банк, на депозит, так и того побольше. Я прав?