Придет, по-видимому. Казалось, он даже знает, что – или предчувствует, не разумом, но изощренным инстинктом хищника. Эта мысль всего лишь зрела в его душе, еще не оформившись словами, неясная и смутная, подобная дремлющему зерну в богатой влагой удобренной почве. Но зерно набухало, наливалось соками, трескалось и жаждало прорасти.

Владеть – приятно, еще приятнее – охотиться; но, быть может, всего приятней убивать?..

Домой он вернулся в сумерках и, пока дожидался лифта, прислушивался к возне за дверью одной из квартир. Тут обитала брюнетка с пухлыми губами, владелица мастифа и ротвейлера, к которым Баглай испытывал стойкую необоримую ненависть. В свой черед клыкастые твари тоже не симпатизировали ему; едва Баглай появлялся в подъезде, их рык и рев, а также удары тяжелых тел о хлипкую дверь, заставляли его холодеть и ежиться.

Но на этот раз было что-то иное. Лая и рычанья он не слышал, только какие-то шорохи и слабое царапанье когтей, сопровождаемое жалобным щенячьим поскуливанием. Может, заболели и сдохнут?.. – с надеждой подумалось ему. Он облизнул губы, усмехнулся, шагнул в кабинку лифта, и тут собаки начали выть. На два голоса, в унисон, тоскливо и протяжно, как воют волки на луну – в ночь, когда голод терзает их, а холод, заледенив кровь, лишает резвости и не дает добраться до добычи.

Баглай злобно сплюнул, ткнул кнопку двенадцатого этажа и поехал наверх. Вой, преследовавший его, стал тише и глуше, но не исчез совсем; чудилось, последние звуки смолкли лишь в тот момент, когда он скрылся в закутке и начал отпирать квартиру. Замки упруго щелкнули, он вытащил ключ, сунул связку в карман и, по привычке, коснулся соседней двери – той, ведущей в пещеру сокровищ, где на комоде стояла китайская ваза, струился сине-голубой узорчатый ковер, где висели картины, поблескивали клинки, шкатулки и подсвечники, и в темноте ждала урочного часа хрустальная люстра – ждала, чтоб вспыхнуть переливчатой радугой и превратить пещеру в сказочный дворец. В обитель Гаруна ар-Рашида, запретную для прочих смертных…

Дверь подалась под рукой Баглая, свет потоком хлынул на площадку.

Он замер в оцепении, не двигаясь и едва дыша; все, о чем думалось минутой или часом раньше, вдруг улетело прочь – мысли о воющих псах, о наслаждении Охотой, о живописце Яне Глебыче, о бриллиантах в жестяной коробке, о магазинах, которые он посетил. Все это было сейчас неважно, все меркло перед этой распахнутой дверью, перед клыками запоров, мирно блестевших в гнездах, перед фонтаном света, струившимся от люстры… Все!

Скрипнув зубами, Баглай ворвался в просторную комнату, готовый бить и душить.

Вещи были на месте. Картины, взятые у Симановича и Надеждина, коллекция статуэток Любшиной, шкатулка литого серебра – наследие Кикиморы, арабский клинок Троепольской, персидский ковер и французский фарфор, богемский хрусталь и драгоценная ваза с драконом. Цело и невредимо, как все остальное – резной двустворчатый шкаф и буфет, комоды и секретеры, диван с изящной вычурной спинкой, большой сундук в углу и круглый столик на шести массивных львиных лапах. Пожалуй, кое-что прибавилось: у этого стола, в любимом баглаевом кресле, сидел Тагаров.

Баглай не видел его много лет, но старец вроде бы не изменился. Бритый череп отливает бронзой, узкие щелочки глаз будто прорисованы углем между припухлыми веками, сухие губы сжаты, кожа на скулах туго натянута, руки сложены на коленях… Он застыл, глядя не в лицо Наставнику, а именно на эти руки – небольшие, изящные, хрупкие. Но хрупкость была обманчивой; он помнил их неодолимую силу.

– Тьма вытеснила свет, – печально и негромко произнес старец, и Баглай понял, что это сказано о нем. – Садись! Садись, Игорь. Ты – хозяин, я – гость…

Точно сомнамбула он шагнул к креслу, сел, пробормотал:

– Как говорится, незваный гость хуже татарина… Зачем вы пришли? Я что-то остался вам должен?

– Мне – ничего. Это я перед тобой в долгу. Учил, однако недоучил. Чего-то не объяснил, не додал…

– Хотите доучить сейчас? О чем же будет урок? – Баглай ухмыльнулся, но каждая жилка в нем трепетала, и каждый нерв был натянут, словно скрипичная струна. Страх давил его, пригибал, выкручивал кости в суставах, впивался во внутренности; томительный и безнадежный страх небытия, смертный ужас невосполнимой потери – ибо, теряя жизнь, он терял и все остальное, свои богатства, свои охотничьи угодья и саму Охоту. Он не смотрел в темные щелки тагаровских глаз, не думал о сопротивлении. Он знал, что не имеет шансов на победу; он чувствовал – этот старик явился, чтобы убить его и отомстить за других стариков. За Симановича и Любшину, Кикимору и Черешина, за всех остальных – и даже, быть может, за живописца Яна Глебовича, хоть тот еще жив и вовсе не стар. Впрочем, какая разница? Сегодня – жив, а завтра был бы мертв…

Веки Тагарова сомкнулись. Видимо, он тоже не имел желания разглядывать бывшего ученика.

– Урока не будет. Не бойся, я пришел сюда не упрекать и не судить. Тем более, не убивать… – Старец смолк, открыл глаза и медленно, неторопливо осмотрел комнату, словно лишь сейчас заметив собранные в ней богатства. Взгляд его остановился на нефритовой вазе и на драконе в кольчужной чешуе, обвивавшем ее тугой многократной спиралью. Зеленоватый камень сиял под щедрым светом, и казалось, что ваза вырублена из древнего льда вместе с крохотным древним чудищем, окоченевшим когда-то в снегах Антарктицы.

Старец вытянул руку и произнес:

– Возьми ее, Игорь. Возьми, поставь перед собой и посмотри на дракона.

Баглай подчинился с облегченным вздохом. Кажется, его и в самом деле не собирались убивать.

– Дракон – символ перемены, – тихо пояснил Тагаров. – А перемена следует за выбором. Ты готов выбирать?

– Я уже выбрал. Вот это! – Он дернул головой, как бы обозначив все находившееся в комнате – мебель, картины, ковры и драгоценные безделушки. Все, что ему принадлежало, чем он завладел, и что рассчитывал сохранить.

– Неверный выбор, – произнес Тагаров. – Да и выбор ли? Мужчина выбирает женщину, женщина – мужчину… Юный отрок избирает путь, зрелый муж решает, как распорядиться жизнью, старец – как достойно умереть, воин – как избежать поражения… Вот выбор! А совершенное тобою – грех… – Он помолчал и в первый раз взглянул на Баглая – не осуждающе, не безразлично, а как бы с болью. Потом промолвил: – Я дам тебе не урок и не совет, а лишь возможность выбора. Дам еще один шанс. Тот, который наставник обязан дать самому нерадивому ученику.

– Мне ваши подачки не нужны. Я… – начал Баглай, но губы вдруг перестали ему повиноваться, тело расслабилось и оплыло в кресле, а шея, наоборот, окаменела, так что он не мог ни шевельнуть головой, ни отвести глаз от крошечных нефритовых зрачков дракона, похожих на зеленоватые ягоды. Они мерцали и переливались, сужались и меняли цвет, и Баглай внезапно понял, что они живые, и не зеленые, не круглые, а темные и узкие, словно глаза Тагарова. Возможно, так и было в реальности, но он не успел разобраться, что видит и на кого глядит – зрачки исчезли, растаяли вместе с драконом, оставив лишь ощущение взгляда.

Взгляд был сам по себе и наполнял пространство, как свет звезды – космическую пустоту. Ни лица, ни глаз, ни ресниц и бровей, один лишь только взгляд – неуловимый, но ощущаемый гораздо отчетливей, яснее, чем за неделю до этого дня, в то утро, когда Баглай стоял у пропасти на крыше. Э т о т взгляд тоже подталкивал в пропасть, но теперь он понимал, что пропасть кроется в нем самом – темная мрачная бездна, в которой кружились по вечным орбитам и звали его на разные голоса умершие – обманутые, преданные и ограбленные им. Они мелькали в бесконечном хороводе будто ожерелье лиц, соединенных невидимой нитью – Кикимора, злобно кривившая рот, Черешин с мертвой всепрощающей улыбкой, говорливая актриса Троепольская, кроткая Любшина, художник Надеждин – или, быть может, Захар Ильич, баглаев дед?.. Они грозили, упрекали и предупреждали… О чем?

О предстоящем выборе.