Впрочем, стрельба со стороны послушников прекращается быстро. Там все либо мертвы, либо попрятались, хотя, учитывая особенности дара моего спутника, скорее первое. Однако монахов чистых смерть послушников не останавливает. Тот, что теперь в центре, уже готов. Его руки начинают светиться, и вот из них вырывается луч яркого света. И сейчас он направлен в мою сторону. Луч бьет в тридцати футах справа от меня, начинает шарить по земле в попытках нащупать. Я не двигаюсь. Стоит только встать — и меня увидят. Не так уж далеко я нахожусь, чтобы внимательный взгляд не смог заметить темный силуэт. Стрелять тоже не имеет смысла, я уже видел одну попытку.

Замираю, успокаиваю дыхание, насильно погружая себя в состояние транса. В минуты опасности мне проще достичь нужного состояния, но сейчас это правило не работает. Десять лучей света бьющие из центра лагеря. Сейчас я ближе к ним, чем когда был на границе. Сосредоточиться трудно, мерзкий белый свет будто проникает под закрытые веки, лишая воли, заставляя сдаться и признать свое поражение. Секунда тянется за секундой. Я кожей чувствую, что монашеская магия приближается. Порой им не хватает нескольких дюймов, чтобы найти меня. В эти моменты волосы по всему телу встают дыбом, а кожу начинает неприятно пощипывать. Луч уходит, чтобы сделать новый зигзаг, но через пару секунд возвращается. Я вновь и вновь заставляю себя погрузиться в транс, но каждый раз концентрация слетает, стоит мне только почувствовать враждебную магию.

Слева слышны выстрелы. Один за другим, восемь хлопков, и через небольшую паузу — снова. Ослепительная нить чужой магии проносится мимо. Еще несколько секунд, и свет иссякает, а монах обессилено опускает руки, уступая место новому. У нас есть небольшая передышка. Я снова прикрываю глаза, уже не обращая внимания на то, что оставшиеся в живых бунтовщики, воспользовавшись затишьем, откатываются назад. Правильно делают. Они и так уже около минуты не стреляют — кончились патроны. Нападать на заряженных божественной силой чистых с голыми руками бессмысленно. Даже если все полягут, вряд ли утащат с собой хоть одного, а так есть еще шанс сбежать.

Мне, наконец, удается сосредоточиться. Чистые видят, что восставшие заключенные бегут, но защиту не снимают. Похоже, не хотят отпускать нас с Рубио. Они делают несколько шагов вперед. С каждым шагом, защитный барьер из света продвигается. Я вижу, как камешек, задетый одним из монахов, выкатывается за пределы круга. Уже двое чистых начинают шарить своими лучами по земле, оставляя защиту на трех остальных. Снова ослепительно белый, с примесью ультрамарина свет, скользит по земле, оставляя за собой чистый песок там, где секунду назад была потоптанная трава. Дорожка песка, извиваясь, приближается, но теперь мне удается игнорировать угрозу. Секунда за секундой я обшариваю мыслью все, что окружает монахов.

Выбор не слишком богатый. Земля почти вытоптана. В семистах футах какое-то здание, кажется, барак. Слишком далеко. Есть тела послушников чистых. Монахи уже обошли их, теперь они стоят впереди своей бывшей линии обороны. Я цепляюсь за чуть не ускользнувшую мысль. Послушники. Все мертвы. Хотя нет, один, кажется еще жив, только без сознания. У него пробито левое плечо, он отключился от боли мгновенно, прямо в бою. Кровь и не думает останавливаться, скоро он тихо умрет. Но мне нужно, чтобы он жил. В шести футах перед ним стоит один из монахов, с рук которого срывается ненавистное сияние.

Чувствую, как пятно упирается мне в спину. Главное, не вздрогнуть, не пошевелиться. Сначала даже не больно, потом на спине рассыпается одежда, и луч касается кожи. Он чуть подрагивает, скользит, пытается нащупать голову. Ощущение такое, будто по спине неожиданно проводят раскаленным утюгом, и не сказать, что очень быстро. Луч уходит. Спина горит, будто кожу содрали. Диким усилием отстраняюсь от пытки, заставляю себя забыть о ней. Я даже не двигаюсь, не реагирую на боль. Еще труднее сохранить ясность рассудка. Вместе с болью появляется неуверенность. Мысли о собственной ничтожности, незначительности. Что-то внутри меня кричит: «Ты — грязь. Мерзкая отрыжка, гнойник на теле мира. Покорись. Исчезни». Я не позволяю себе осознать эти мысли. Некогда — один раз меня нащупали, и скоро луч вернется. Меня волнует только послушник с простреленным плечом.

Камень. Я вспоминаю, что только что видел камень, выкатившийся за пределы защитного барьера. Это важно. Карабин в моих руках направлен на монаха, который сейчас выжигает мое тело. Это неправильно. Я поворачиваю ствол. Выстрел. Палец дергается будто сам собой. Никому из монахов пуля не угрожает. Кусок свинца даже не попадает в барьер, окружающий чистых — чиркает по земле, выбивая парочку мелких камней. Острый кусок породы пролетает через круг света, не изменив траекторию. Получилось! Камень попадает в полуживого послушника, истекающего кровью из плеча. Прямо в рану.

Резкая боль заставляет охранника очнуться. Не до конца и ненадолго. Веки дрожат и приподнимаются ровно настолько, чтобы увидеть всего в двух шагах от себя чьи-то ботинки. А дальше работают только рефлексы. Чистый потерял сознание во время боя, и даже не заметил этого. Боль пронзила руку, на секунду потемнело в глазах, а в следующее мгновение, впереди, совсем недалеко, появляются чьи-то ноги. Усилие, которое требуется на то, чтобы довернуть винтовку, совсем небольшое. Для того, чтобы сжать палец на спусковом крючке — еще меньше. Тяжелая пуля.44 калибра с расстояния пяти шагов разносит пятку монаха в кровавые клочья. Защитное сияние не может этому помешать, ведь стрелявший находится внутри.

Нога у монаха подламывается мгновенно. Еще не понимая, что произошло, он разворачивается в падении, так и не опустив руку. Божественный свет цепляет ногу его «боевого» напарника, а потом касается лиц двух из трех защитников, после чего гаснет. Вряд ли он успел нанести серьезный ущерб хоть кому-то из единоверцев, но защитники отшатываются, вскидывая ладони к лицам. Сияние гаснет. А еще через три секунды все пятеро падают с простреленными головами. Рубио не подвел. Я снова шепчу как мантру: «Тебе, Кера». Пусть это не мои пули разнесли черепа монахам, но ведь моих усилий для того, чтобы они умерли, приложено не меньше.

А потом я возвращаюсь в нормальное состояние, и больше не могу игнорировать лютую боль. Мышцы спины и шеи будто через мясорубку пропустили. Хочется кричать, но для этого нужно сделать вдох, а воздух, будто разум обрел, и не желает проталкиваться в глотку, так что получается только скулить — жалко и жалобно настолько, что даже в таком состоянии становится противно. Я замолкаю и дальше терплю молча, не в силах пошевелиться.

Боль понемногу отступает. Встать у меня еще не получается, и даже голову повернуть, чтобы оглядеться. Зато теперь я хотя бы слышу, что происходит, и, главное, голос Рубио:

— Диего! Диего, чтоб тебя гекатонхейры разорвали! Нечего дохлятиной притворяться. Подай уже голос!

Я попытался прокричать что-нибудь матерное, но вышел только непонятный полурык — полустон. Впрочем, этого хватило. Главное, в голове немного прояснилось, и я, наконец, вспомнил, зачем вообще ввязался в этот безумный штурм лагеря. Начинаю шевелиться через силу, не обращая внимания на боль. Получается паршиво, да и непонятно, зачем я вообще пытаюсь встать, если совершенно очевидно, что у меня это не получится.

— Вот это да! — удивляется Мануэль. — Давно не видел такой ровной прожарки! Хоть сейчас на стол подавай! Был бы обычный ожог — пахло бы умопомрачительно, а так даже скучно.

Старик, как всегда, шутит, не слишком заботясь о чувствах объекта шутки. Однако в голосе слышится искренняя тревога, и мне становится страшно. Говорят, раны, нанесенные магией чистых, заживают легче и быстрее, чем обычные ожоги. Хочется верить, что так и есть, но боль во всем теле упрямо убеждает меня, что быстро забыть о тех монахах не получится.

— Помоги встать, — кое-как выдавливаю я из пересохшей глотки.

Рубио осторожно поворачивает меня на бок, закидывает мою руку себе на шею. Силы в старике — немеряно, так что на ногах я оказываюсь за секунду — только в глазах от боли побелело.