– А потом – эта сцена… вчера, – продолжала больная и замолчала, ожидая моей реплики.

– Какая сцена?

– Доктор! Неужели вы забыли? Этот ужасный французишка… или он бельгиец? Ну, словом, сыщик. Он был так груб со всеми нами! Это меня совсем потрясло. Сразу после смерти Роджера!

– Весьма сожалею, миссис Экройд.

– Не понимаю, какое он имел право так кричать на нас. Как будто я не знаю, что мой долг – ничего не скрывать! Я сделала для полиции все, что было в моих силах!

– О, конечно. – Я начал понимать, в чем дело.

– Кто может сказать, что я забыла о своем гражданском долге? Инспектор Рэглан был вполне удовлетворен. С какой стати этот выскочка–иностранец поднимает такой шум? Не понимаю, для чего Флоре понадобилось вмешивать его в наши дела. И ни слова мне не сказав! Пошла и сделала. Флора слишком самостоятельна. Я знаю жизнь, я ее мать. Она обязана была предварительно посоветоваться со мной. (Я выслушал все это в молчании.) Что у него на уме? Вот что я хочу знать. Он действительно воображает, будто я что–то скрываю? Он… он буквально обвинил меня вчера.

Я пожал плечами.

– Какое это имеет значение? – сказал я. – Раз вы ничего не скрываете, его слова не имеют отношения к вам.

Миссис Экройд, по своему обыкновению, зашла с другой стороны.

– Слуги ужасны, – начала она. – Сплетничают между собой. А потом эти сплетни расходятся дальше, хотя они и необоснованны.

– Слуги сплетничают? – переспросил я. – О чем?

Миссис Экройд бросила на меня такой пронзительный взгляд, что я смутился.

– Я думала, что вам–то уж это известно, доктор. Вы же все время были с мсье Пуаро!

– Совершенно верно.

– Ну, так вы должны все знать. Эта Урсула Борн – ее ведь уволили. И в отместку она готова всем напакостить. Все они скроены на один лад. Раз вы были там, вы знаете точно, что она сказала. Я боюсь, чтобы это не было неверно истолковано. В конце концов, мы же не обязаны пересказывать полиции всякую мелочь? Бывают семейные обстоятельства… не связанные с убийством. Но если эта девушка разозлилась, она могла такого наговорить!

У меня хватило проницательности понять, что за этими излияниями скрывалась подлинная тревога. Пуаро был отчасти прав: из шести сидевших тогда за столом по крайней мере миссис Экройд действительно старалась что–то скрыть. От меня зависело узнать – что именно. Я сказал резко:

– На вашем месте, миссис Экройд, я бы рассказал все.

Она вскрикнула:

– О, доктор, как вы можете! Будто… будто я…

– В таком случае что вас останавливает?

– Ведь я все могу объяснить совершенно просто. – Миссис Экройд достала кружевной платочек и прослезилась. – Я надеялась, доктор, что вы объясните мсье Пуаро – иностранцам порой так трудно понять нас! Никто не знает, что мне приходилось сносить. Мученичество – вот чем была моя жизнь. Я не люблю говорить дурно о мертвых, но что было, то было. Самый ничтожный счет Роджер проверял так, как будто он бедняк, а не богатейший человек в графстве, как сообщил вчера мистер Хэммонд. – Миссис Экройд приложила платочек к глазам.

– Итак, – сказал я ободряюще, – вы говорили о счетах?

– Ах эти ужасные счета! Некоторые из них мне не хотелось показывать Роджеру – есть вещи, которых мужчины не понимают. Он сказал бы, что это ненужные траты, а счета все накапливались…

Она умоляюще посмотрела на меня, как бы ища сочувствия.

– Обычное свойство счетов, – согласился я.

– Уверяю вас, доктор, – уже другим, сварливым тоном сказала она, – я измучилась, лишилась сна! И ужасное сердцебиение. А потом пришло письмо от одного шотландского джентльмена… вернее, два письма от двух шотландских джентльменов: мистера Брюса Макферсона и Колина Макдональда. Такое совпадение!

– Не сказал бы, – заметил я сухо.

– Шотландцы, но, подозреваю, с предками–семитами. От десяти фунтов до десяти тысяч и без залога – под простую расписку! Я ответила одному из них, но возникли затруднения…

Она замолчала. Было ясно, что мы приблизились к наиболее скользкому обстоятельству, но я еще не встречал человека, которому столь трудно было бы высказаться напрямик.

– Видите ли, – пробормотала миссис Экройд, – ведь это вопрос ожидаемого наследства, не так ли? И хотя я была уверена, что Роджер обеспечит меня, я не знала этого твердо. Я подумала: если я загляну в копию его завещания, не из вульгарного любопытства, конечно, а чтобы иметь возможность привести в порядок свои дела… – Она искоса посмотрела на меня. Обстоятельство действительно было скользкое, но, к счастью, всегда можно найти слова, которые задрапируют неприкрытую неприглядность факта. – Я могу доверить это только вам, дорогой доктор, – торопливо продолжала миссис Экройд. – Я знаю, вы не истолкуете ложно мои слова и объясните все мсье Пуаро. В пятницу днем… – Она опять умолкла и судорожно глотнула.

– Ну и… – снова подбодрил я ее. – Значит, в пятницу?…

– Никого не было дома… так я думала… Мне надо было зайти в кабинет Роджера… То есть я хочу сказать, что зашла туда не тайком – у меня было дело. А когда я увидела все эти бумаги на столе, меня вдруг словно осенило, и я подумала: а вдруг Роджер хранит свое завещание в одном из этих ящиков? Я так импульсивна! Это у меня с детства. Все делаю под влиянием минуты. А он – большая небрежность с его стороны – оставил ключи в замке верхнего ящика.

– Понимаю, понимаю, – помог я ей, – и вы обыскали его. Что же вы нашли?

Миссис Экройд снова издала какой–то визгливый звук, и я сообразил, что был недостаточно дипломатичен.

– Как ужасно это звучит! Все было совсем не так!

– Конечно, конечно, – поспешно сказал я. – Просто я неудачно выразился, извините.

– Мужчины так нелогичны! На месте дорогого Роджера я бы не стала скрывать условий своего завещания. Но мужчины так скрытны! Приходится из самозащиты прибегать к небольшим хитростям.

– А результат небольших хитростей? – спросил я.

– Я же вам рассказываю. Только я добралась до нижнего ящика, как вошла Борн. Крайне неловко! Конечно, я задвинула ящик и указала ей на невытертую пыль. Но мне не понравился ее взгляд. Держалась она достаточно почтительно, но взгляд! Чуть ли не презрение, если вы понимаете, что я имею в виду. Эта девушка мне никогда не нравилась, хотя работала неплохо, не отказывалась, как другие, носить передник и чепчик, почтительно говорила «мадам», без излишней конфузливости могла сказать: «Их нет дома», когда открывала дверь вместо Паркера. И у нее не булькало внутри, как у некоторых горничных, когда они прислуживают за столом… Да, о чем это я?

– Вы говорили, что, несмотря на ряд ценных качеств Урсулы Борн, она вам не нравилась.

– Вот именно. Она какая–то странная, непохожая на других. Слишком уж образованна, по–моему. В наши дни никак не угадаешь, кто леди, а кто нет.

– Что же случилось дальше? – спросил я.

– Ничего. То есть вошел Роджер. А я думала – он ушел на прогулку. Он спросил: «В чем дело?», а я сказала: «Ничего, я зашла взять «Панч“. Взяла журнал и вышла. А Борн осталась. Я слышала – она спросила Роджера, может ли он поговорить с ней. Я пошла к себе и легла. Я очень расстроилась. – Она помолчала. – Вы объясните мсье Пуаро. Вы сами видите – все это пустяки Но когда он так настойчиво стал требовать, чтобы от него ничего не скрывали, я вспомнила про этот случай. Борн могла наплести об этом бог знает что. Но вы ему объясните, верно?

– Это все? – спросил я. – Вы мне все сказали?

– Да–а, – протянула миссис Экройд и твердо добавила: – Да!

Но я уловил легкое колебание и понял, что она скрывает еще что–то. Мой следующий вопрос был порожден гениальным вдохновением, и только:

– Миссис Экройд, это вы открыли крышку витрины?

Ответом мне был такой багровый румянец, что его не смогли скрыть ни румяна, ни пудра.

– Откуда вы узнали? – пролепетала она.

– Так, значит, это сделали вы?

– Да… я… Видите ли, там есть предметы из старого серебра, очень интересные. Я перед этим читала одну книгу и наткнулась на снимок крохотной вещицы, за которую на аукционе дали огромную сумму. Этот снимок был похож на одну штучку из нашей витрины. Я хотела захватить ее с собой, когда поеду в Лондон, чтобы… чтобы оценить. Ведь окажись она и вправду такой большой ценностью, какой бы это был сюрприз для Роджера!