Начну с середины: письмо наше возымело несколько не тот эффект, на который мы рассчитывали, — Стелла Роуд две недели назад сообщила, оказывается, Кардью, здешнему баптистскому священнику, что муж намерен ее убить с наступленим долгих ночей (что за ночи такие, не знаю). Что касается обстоятельств дела, то в отчете «Гардиан“ они изложены в основном верно.

Собственно, чем больше Ригби посвящал меня в детали, тем все маловероятней становилось, что убил муж. Против этого говорит почти все (помимо самого уже мотива преступления) и место, где нашли орудие убийства, и отпечатки ног на снегу, указывающие на рослого мужчину в резиновых сапогах, и следы перчаток, неизвестно чьих, в теплице. Прибавьте сюда и самый весомый довод — «убийца был наверняка захлестан кровью“: по словам Ригби, теплица представляла зрелище ужасное. Конечно, и на Роуде была кровь — как удостоверил выбежавший к нему на дорогу коллега, — но лишь в той скудной мере, в какой Роуд мог вымазаться, наткнувшись в темноте на тело. Между прочим, следы сапог ведут к дому, уходящих же следов нет.

В данный момент, как указывает Ригби, наличные по делу факты допускают лишь одно истолкование: убил неизвестный бродяга — возможно, сумасшедший, — убил из удовольствия или польстясь на ее драгоценности (которым грош цена), и скрылся по Оукфордской дороге, а орудие убийства бросил в кювет. (Но зачем он пронес его четыре мили и зачем в кювет бросил, а не утопил в канале, тут же, У дороги? Дорога на Оукфорд идет болотистой равниной, которая вся исполосована осушительными каналами.) Если толкование Ригби верно, тогда нам остается объяснить письмо Стеллы и ее разговор с Кардью тем, что она страдала манией преследования, или же (если мы суеверны) тем, что предчувствовала свою смерть. Но тогда это самое чудовищное совпадение из всех, о каких мне приходилось слышать. В связи с чем и хочу еще прибавить следующее.

Из умолчаний Ригби я мог вывести, что начальник полиции нажимает на него, велит прочесывать округу с целью изъятия бродяг в запятнанных кровью синих пальто (помните — пояс). У Ригби, конечно, нет иного выбора, кроме как действовать согласно фактам дела и велению начальства, но Ригби явно неуютно от чего–то, что он либо знает молча, либо же смутно ощущает. Думаю, что он был искренен, когда просил сообщать ему все добытые мною школьные сведения — о самих Роудах, пришлись ли они ко двору здесь и т. д. Монастырские стены Карна, чувствует Ригби, еще довольно–таки высоки…

Так что я, пожалуй, попринюхаюсь тут немного, огляжусь, как и что. Придя из полиции, я позвонил Филдингу и был им приглашен к ужину сегодня. Как только будут новости, сразу же напишу.

Джордж».

Смайли тщательно заклеил конверт, прижав большими пальцами уголки. Запер на ключ дверь номера и спустился по широкой мраморной лестнице, ступая аккуратно на тощую кокосовую циновку, постланную посередине.

Внизу в холле был красный деревянный почтовый ящик для удобства проживающих в отеле, но Смайли, как человек осмотрительный, не стал пользоваться этим удобством. Он прошел к почтовому ящику на углу улицы, опустил письмо и стал решать, где бы поесть. Разумеется, имелись бутерброды и кофе — дар мисс Бримли. Нехотя он вернулся в отель. Там кишело журналистами, а журналистов Смайли не выносил. И холодно там было, а Смайли и холода не терпел. И так до оскомины это ему знакомо — бутерброды в гостиничной комнате.

Вечером того же дня, в самом начале восьмого, Смайли поднялся по ступеням, ведущим в дом мистера Теренса Филдинга. У парадных дверей он позвонил, и ему открыла толстушка лет пятидесяти пяти. В тускло освещенном холле по правую руку пылали поленья в камине на груде золы, а над собой Смайли различил небольшую антресоль и винтовую красного дерева лестницу, ведущую на верхний этаж. В отсветах камина видно было, что стены вокруг увешаны картинами разных стилей и периодов, а каминная полка уставлена всевозможными художественными безделушками. Но Смайли отметил, невольно поежившись, что ни камину, ни картинам не удалось полностью заглушить школьный запашок — слабый аромат какао, пасты для паркетов, оптом закупаемой, и школьной кухни. В стороны из холла шли коридоры, и видно было, что все стены понизу окрашены темно–коричневой или зеленой масляной краской согласно незыблемому правилу школьных маляров. В устье одного из этих коридоров огромно замаячила фигура мистера Теренса Филдинга.

Он надвинулся на Смайли своей радушной массой; буйная седая его грива роняла пряди на лоб, а мантия живописно волновалась позади.

— Смайли? О–о! Вы знакомы с Тру? Мисс Трубоди, моя домоправительница. Снег восхитителен, не правда ли? Чистейший Брейгель! Вы видали катание мальчиков на льду? Бесподобное зрелище! Черные костюмы, цветные шарфы, бледное солнце, как две капли воды, буквально как две капли, натуральнейший Брейгель. Восхитительно!

Он взял у Смайли пальто, бросил на ветхий сосновый стул с камышовым сиденьем, стоящий в углу холла.

— А как вам этот стул — узнаете?

— Боюсь, что нет, — сконфуженно ответил Смайли.

— Напрасно, напрасно! Привезен мной из Прованса до войны. У столяришки тамошнего делан. Ну–ка определите, чье он точное подобие. Копия «Желтого стула» Ван–Гога! Некоторые тут же узнают. — И, шагая впереди, Филдинг коридором повел гостя в большой комфортабельный кабинет, украшен ный изразцами, статуэтками эпохи Возрождения, бронзой не ясно каких эпох, фарфоровыми собачками, терракотовыми вазами; и посреди всего великолепно высился сам Филдинг.

Как старший корпусной наставник, Филдинг носил не обычную ученую мантию, а нечто тяжко ниспадающее, длиннополо–черное, с крахмальным судейским жабо — нечто вроде вечернего монашеского платья. От облачения этого веяло монастырской суровостью — в заметном контрасте с нарочито ярким обликом самого Филдинга. Явно сознавая это, стремясь оттенить чинность униформы и придать ей что–то от своей натуры, он носил в петлице лацкана тщательно подобранный цветок из своего сада. Он так и требовал от портного — шить с петелькой, чем шокировал карнских портных, у которых на матовых стеклах витрин красуются эмблемы королевских династий. Цветок он выбирал по настроению — от гвоздики до гиацинта. Сегодня у него в петлице была роза, и по се свежести Смайли определил, что вдел ее Филдинг минуту назад, а срезать велел точно к приходу гостя.

— Вам хересу или мадеры?

— Благодарю вас, хересу.

— Мадера — напиток блудниц, — возгласил Филдинг, наливая из графика, — но мальчики ее любят. Быть может, именно поэтому. Они ведь отчаянные греховодники. — Он передал Смайли бокал и прибавил, драматически понизив голос:

— Мы все теперь под гнетущим впечатлением этого ужасного события. Ничего, знаете, подобного у нас никогда не бывало. Вы читали вечерние, газеты?

— Нет, не читал. Но «Герб Солеев», разумеется, битком набит репортерами.

— Настоящее нашествие на город. По всему Гэмпширу военные рыщут с миноискателями. А что хотят найти, бог их знает.

— А как на мальчикрв подействовало все это?

— Они–то в восторге! Моему же корпусу повезло особенно — ведь Роуды у меня обедали в тот вечер. Какой–то кретин из полиции хотел даже учинить допрос одному из моих мальчиков.

— Вот как, — сказал Смайли с невинным видом. — А о чем бы это стал он его допрашивать?

— Аллах его ведает, — отмахнулся Филдинг и, меняя тему, спросил: — Вы знавали брата, не так ли? Он мне говорил о вас, представьте.

— Да, Адриана я знал очень хорошо. Мы были близкими друзьями.

— И на войне тоже?

— Да.

— Вы, значит, принадлежали к его шатии?

— Какой шатии?

— Ну, Стид–Эспри, Джибди, Все эти люди.

— Да.

— Мы с Адрианом редко видались в зрелые годы. Будучи жульнической подделкой, я принужден избегать встреч и сопоставлений с подлинниками, — соткровенничал Филдинг в прежней своей эффектной манере. Как на это отвечать, Смайли не знал, но его выручил тихий стук в дверь; в кабинет несмело вошел высокий рыжий мальчик.