— Это Сандерленд, — пояснил Йорни.

— Не стой как истукан, любуясь морем, кроличья башка! — рявкнул на него отец. — Подними вымпел, пока этот не решил добавить к нашему тоннажу ещё тонну-другую металла!

И когда красные и синие флага поднялись на верхушке мачты и заполоскались на ветру, пике выровнялось. Самолёт проделал над ними круг и торжественно помахал крыльями, прежде чем улететь.

— За нами кого-нибудь пришлют, как только они свяжутся по рации. А вот и Англия! — Смитс указал на синюю тень в море.

Шрамы от пуль, жёлтые на древесине, исхлестали палубу и круглые бока, но в основном «Труди» оказалась неповреждённой. А там была Англия! Лоренс ещё наблюдал за приближающейся береговой линией, когда полчаса спустя к ним подошёл патрульный катер, чтобы сопроводить их в порт.

«…вот каким образом я добрался сюда. Я не использовал настоящих имён, как ты понимаешь, потому что для капитана Смитса работа только началась.

Но и мне здесь делать нечего. Сейчас я жду корабль, отправляющийся на Яву, где живёт мой кузен. Он, как я тебе уже рассказывал, директор авиалинии «Сингапур-Ява».

Скорее всего, мне не удастся связаться с тобой в ближайшее время. Но если меня не будет слышно в течение года, будь добр, добейся встречи с каким-нибудь моим влиятельным соотечественником и вкратце перескажи ему всё то, о чём я тебе поведал. Цветы апельсина — которые нужно использовать на благо Нидерландов — запечатаны тем словом, которое является общим для нас двоих.

Пусть к вам в Америку никогда не придёт тьма, с которой мы боремся сейчас.

Твой друг

Лоренс Ван Норрис».

«Госпиталь,

Сидней, Австралия

8 апреля 1942.

Дорогой Лоренс!

Это первый день, когда мне разрешили встать с кровати и воспользоваться письменными принадлежностями. Теперь я могу рассказать тебе обо всём, что случилось со мной за прошедшие несколько месяцев. Так много — и всё так плохо.

Я прочитал в газете, которую мне принёс Пит, что один писатель сказал, что у наших людей есть только «храбрость львов и кусок проволоки». Что ж, это близко к истине и не очень хорошо для нас. Мы только делаем, что можем, с тем, что имеем.

Восьмого декабря я был на Суматре, в Сапабании».

Влажная, насыщенная испарениями жара тропиков удерживалась внутри комнаты толстыми стенами. Лишь у геккона хватало энергии, чтобы двигаться, рывками перемещая своё полупрозрачное тело поперёк потолка в поисках крылатого обеда. Лоренс, в десятый раз за десять минут, дёрнул воротник рубашки. На этот раз пуговица поддалась и, пропрыгав по заваленному бумагами столу, свалилась на пол.

— Ах, туан Ван Норрис, вы уронили это, — коричневая рука подобрала пуговицу и положила её перед юношей. — Вам не кажется, что сегодня жарковато?

— Жарко! — Лоренс откинулся назад в кресле и глянул снизу вверх на стройного молодого клерка-яванца. — У меня мозги превратились в сахарный сироп и совершенно застыли вместо того, чтобы пошевеливаться! А ты стоишь, словно тебя посадили в ящик со льдом. Как это тебе удаётся?

Смех Дева, никогда не осмеливавшийся стать большим, чем простое хихиканье, заставил спрятаться геккона.

— Я родился здесь, туан. Но для любого человека трудно работать в эти послеполуденные часы…

Лоренс провёл ладонями по лицу. Они стали влажными и липкими. Впрочем, юноша знал, что так и будет. Если он ещё хоть раз пошевелится, то, несомненно, растает в солёную лужицу на полу. Но в ответ на намёк Дева он лишь покачал головой.

— Эти бумаги обещаны к сегодняшнему вечеру. Они должны быть готовы. Если бы я получше разбирался в работе, то она бы двигалась побыстрее. Как насчёт твоих фирменных лимонных напитков, Дев? Это единственное что-то холодное из того, что я пробовал за последние дни.

— Когда пройдёт буря, станет посвежее. Может быть.

— А может, и нет, — Лоренс ухмыльнулся. — Здесь всегда только становится жарче и никогда холоднее, — он посмотрел на свои руки. — Думаю, не мешало бы их вымыть, чтобы не наставить грязных отпечатков на бумагах.

Он немного помедлил, прежде чем открыть окно. Затем, навалившись на широкий подоконник, взглянул вниз на картину, за которой никогда не уставал наблюдать. Это было одно из старейших зданий Старого города голландских первопроходцев в Батавии, выходившее на канал Моленвлиет, связывающий три отдельных части столицы Явы воедино.

Но канал служил городу не только транспортной артерией. Местное население приходило на его берега, чтобы искупаться и постирать одежду, поболтать и поторговать. Коричневая пена и отбросы, казалось, не препятствовали тяге туземцев к чистоте. Лоренс до сих пор изумлялся при виде яванской красотки или франта, выходивших из вонючей жидкости. Влажный саронг обтягивает тело, а в руке стиснуты совершенно западные зубная щётка и зубная паста. Но если яванцы и бывали чистыми, то отнюдь не благодаря свежести воды.

Архитектура зданий в этой части города была флегматично-голландской. Подняв глаза на несколько дюймов, Лоренс упёрся бы взглядом в старый Архив, считавшийся одним из лучших образцов «Старой Голландии» в Ост-Индии. Если бы не проезжавшие мимо такси, он вполне мог бы поверить, что находится сейчас в древней укреплённой Батавии, где железной рукой, необременённой никакими бархатными перчатками, правит Ян Питер Косн. Ведь три столетия тому назад Батавия была столицей пряностей для всего мира.

Лоренсу понадобилось несколько томительных месяцев, чтобы добраться до этой комнаты. Три из них он пробездельничал в Лондоне в ожидании корабля. Но там его нетерпение было слегка утешено выполнением странных поручений капитана Смитса. Затем длинное путешествие через Кейптаун, Мадагаскар и Индию в Сингапур, и последний быстрый скачок на одном из самолётов Питера в Батавию. А там Питер, не дав ему даже отдышаться, с головой загрузил работой. Голландская Ост-Индия была теперь сердцем расколотой империи. Родина может управляться чёрными ордами Зейц-Инкварта, но голландцы всё ещё были свободны и хотели и дальше сохранять статус кво.

В эти дни существенно расширенные верфи Сурабаи выпускали готовые суда в Тиморское Море в количестве, которое не могли предвидеть даже законченные оптимисты. Потому что каждый, от йонхеера Ван Старкенбог-Стаховера, заседавшего среди строгой элегантности дома правительства, до самых оборванных нищих на ступеньках храма, знал, что новое нападение врага — вопрос лишь нескольких месяцев.

Эти маленькие коричневые люди с севера не вызывали доверия даже у полного слепца. Ещё недавно столь учтиво кланявшиеся, а в последние месяцы предлагающие сотрудничество в добыче нефти и олова, во время своих длинных речей они старались хоть уголком глаза взглянуть на всё, что им нужно было увидеть. Приближалось время, когда маски будут сброшены, а оружие обнажено. Хотя американцы, со всей своей морской мощью, всё ещё сидевшей на привязи, казалось, этого не понимали.

Лоренс подобрал с подоконника кусок выпавшей штукатурки и задумался, наверное, в тысячный раз, что же на самом деле представляют из себя Соединённые Штаты. Может быть, в один прекрасный день, когда война закончится, он сможет поехать и посмотреть. На Яве его дожидались три письма, и с тех пор пришло ещё четыре. Ох, завтра исполнится целый год, как он попал в Индонезию! Восемнадцать месяцев с тех пор, как он покинул Голландию! Он стал старше на восемнадцать месяцев. На это нужно указать Питу и, может, он наконец даст согласие на его зачисление в курсанты пилотской школы. Туда ведь принимают юношей и помоложе. Разве не приняли на прошлой неделе Ника Ван Дайна? А он на шесть месяцев моложе Лоренса.

Было совсем неплохо обучаться вместе с Лэндстромом, но юноша не мог рассчитывать даже и на это с тех пор, как Пит приставил его к бумажной работе лишь потому, что он имел склонность к черчению и математике. Он так и не увидел ни одного из тех аэродромов, которые Пит вырубил в джунглях Суматры. Полировать штанами тисовое кресло в офисе — вот работка для войны! Пита вызвали этим вечером с какого-то острова, и на этот раз Лоренс по возвращении брата собирался потребовать прямого ответа — не слушая больше никаких разговоров о своей нужности на работе подобной этой — не в этот раз!