Тайс порицает кровопролитие? Явно не в себе он сегодня. Ему других жестокостью попрекать, что вороне — галку за черное перо. Чем больше гнома узнаешь, тем он загадочнее. Иногда глянешь ему в глаза, и кажется, будто три, а то и четыре вовсе разных души внутри уживаются. А если одна, то настолько сложная, что смертному понять немыслимо.

У Готфрида аж дыхание перехватило, когда он осмотрелся: к западу разноцветными павлиньими перьями тянулись колонны союзников. Они перекрывали всю равнину, забирались на окрестные холмы. На востоке вентимильская орда казалась огромным черным ледником, неумолимо наползающим на Катиш.

— Сколько же их!

— Я больше видывал, — заметил Рогала отстранение. — Объединенная армия выглядит многочисленнее, зато у вентимильцев один командир.

Между войсками сновали конные патрули.

— Почему никто не начинает битву?

— Уже начали. Пока осторожничают, набираются сил, присматриваются, блефуют. Сеча завтра будет.

Разъезды обеих сторон хитрили, действовали друг другу на нервы, пытались отбить, окружить. Кроме этой возни, ничего существенного не происходило.

— Не лучшее место они выбрали, — оценил диспозицию гном. — Просто шли, пока не повезло упереться в противника, и никому в голову не пришло отойти, поискать лучшего поля. Думаю, колдовство тут решит дело, и преимущество, судя по всему, за миньяком.

Не удивительно ли, Тайс рассуждает так спокойно, будто сражение произошло в седой древности, а кости его участников давно истлели. Ему нет дела до того, что завтра тут прольется кровь, что тысячи умрут — не на словах, на деле.

— Мы должны вмешаться! — воскликнул Готфрид.

— Они от нас отказались, не забыл? Да и ты о сестре радел. Если так, нам надо поспешить. Может, ночь напролет придется идти, чтоб миньяка опередить и к Катишу приблизиться.

— Значит, время на всякую чепуху ты тратить не намерен?

— Какую чепуху?

— На еду, сон и прочее в этом роде.

— Ты погляди! Мы остроумными сделались! — Рогала ухмыльнулся, но тут же помрачнел и, пробормотав что-то про долг, который нужно поскорее выплатить, добавил: — В смутные времена никто не спит спокойно, с чистой совестью или без.

Достигнув на рассвете Катиша, путники устроились на холме близ города. Судя по стенам и окрестностям, испятнанным, израненным огнем и магией, штурм был нешуточный.

— Выстояли, — объявил Рогала. — Хотя, похоже, из последних сил.

Поодаль рядами стояли бесчисленные помосты с телами убитых, поднятые, согласно вентимильскому обычаю, над землей. Под каждым грудились трупы гудермутцев, чтоб обеспечить воина рабами на другом берегу смерти. Командирам побольше, солдатам поменьше. Готфрид отвернулся. Вид некрополя отбил всякую охоту драться.

— Жуткий обычай, — согласился оруженосец. — Но этот мир на своем долгом веку видывал и пострашнее. Напомни мне с подветренной стороны не подъезжать.

Юноша не слышал: все его мысли были заняты Анье. Если сестра и в самом деле ведьма-изменница, придется сражаться. Но где она? Среди вентимильцев, окруживших город, не заметно ничего необычного.

— Думаешь, Анье с миньяком?

— Нет. Вон она. — Гном указал на крепость.

Готфрид наконец разглядел среди леса осадных машин помост размером с висельный эшафот. Сооружение высилось напротив главных ворот Катиша на таком расстоянии, чтоб ни стрелы, ни камни с башни не долетали.

Рогала порассуждал немного о неразумности размещения убитых там, где враг их может сосчитать, и вдруг потребовал:

— Что задумал? Отвечай!

Юноша опешил. Коротышка редко задавал вопросы.

— Я могу рассчитывать на тебя? — нерешительно осведомился Готфрид.

— Да. У меня выбора нет. Это моя работа, судьба и проклятие. Только постарайся побыстрее управиться, чтоб успеть к началу главной битвы.

Тайс так спокоен, почти равнодушен. Что же делать? И как? Решить-то просто, а вот исполнить… Дома, в Касалифе, Анье всегда оставалась при своем. Коль уж вознамерилась сделать что-то, переубедить невозможно.

— Чего мне следует ожидать?

— Пока не начнешь действовать, не узнаешь. И поторопись, пока нас не заметили. — Гном указал на помост.

Вокруг площадки засуетились, завыли трубы, и у вентимильского лагеря показался портшез. Как раз в стиле Анье — почести, роскошь. Если ведьма она, то уж и того и другого потребует вволю.

— Я пошел! — объявил Готфрид.

Сердце колотится, руки трясутся. Пот со лба градом. Из боязни, что Рогала заметит и высмеет его слабость, юноша пришпорил коня. Мысли — будто стадо блох. Одного хочется — бежать подальше. Чтобы успокоиться, он схватился за эфес.

Трубы умолкли, над миром повисла тишь. Тысячи лиц повернулись в одну сторону. Портшез остановился, из него кто-то выглянул. Кто именно, на таком расстоянии не различить, но лицо бледное. Анье, самовлюбленная дурочка, всегда пряталась от солнца.

Вдруг безмолвие разорвали тысячи звуков. В Катише запели горны, загремели барабаны — дерзко, призывно. Ворота отворились и выпустили рыцаря в броне ослепительной синевы, верхом на огромном коне — самом могучем из всех, виденных Готфридом. Казалось, на острие его копья пляшет пламя. Вентимильцы же не обратили внимания на храбреца.

— Это Хонса Эльдрахер? — ворвался в мысли вопль настигшего Рогалы.

— Наверное. — Звук собственного голоса оглушил Готфрида.

— За луной следи! — проорал оруженосец. — Она ж лунная ведьма!

Группа вентимильцев двинулась наперерез. Готфрид глянул на запад — до захода ночного светила оставалось с полчаса. Комета серебряным мечом рассекла небо.

— Глянь, похоже, наша компания им не нравится, — рассмеялся Рогала.

Юноша удивился возбуждению гнома и вдруг понял, что, сам того не заметив, обнажил Добендье. Он содрогнулся в отвращении. Теперь ясно, чему обрадовался коротышка: крови для своей госпожи. Меч заставил вынуть себя — помимо его воли.

Готфрид разозлился, но тут же взял себя в руки: сейчас желание Зухры совпадает с его собственным. Да и что теперь поделаешь? Не насытившись, клинок в ножны не вернется.

И снова он будто вырос, а мир вокруг умалился. Жалкие смертные копошатся у ног, смеют мешать. Меченосец спешился, шагнул вперед, и по вентимильскому лагерю пронесся шепот ужаса.

Воин расхохотался, завертел Добендье над головой, приближаясь к ведьме.

Тишина легла на землю, пятьдесят тысяч глоток замерли на полувдохе, У самого горизонта месяц запылал ярче солнца, и вокруг ведьмы заплясали серебряные нити. Она воздела руки, причудливо повела пальцами. Ее текучий вязкий голос заполнил пространство, полетел отовсюду — колдунья пела, призывая силу. Волоски сплетались в плотную сеть, пока женщина не превратилась в голосящую паучиху среди искрящихся тенет. А над нею в зыбком тумане рисовался исполинский лик.

Из памятей, украденных клинком, Готфрид узнал: паучиха — верное слово, точный образ. Лишь наделенный великой силой избегнет гибели, коснувшись ее серебристой западни. Лунные путы вытягивают душу, подобно Добендье.

Нить метнулась к юноше, ткнулась слепой змеей, хлестнула. Великий меч взвился, и отсеченный ошметок, опалив землю, потемнел, рассеялся дымкой.

Еще десяток сверкающих отростков, и Добендье засвистел, замелькал. Готфрид шаг за шагом приближался к помосту, оставляя позади красно-черный выжженный след. Сквозь сгустившуюся сеть уже не различить было женской фигуры, а зачарованное лезвие секло все стремительнее — быстрее, чем противница успевала плести.

Временами нить прорывалась, обдавая цепенящим холодом. Меч защищал и питал юношу энергией, но каждое касание отнимало силы. Вот он какой — ледяной поцелуй Добендье. Заболела нога, снова опустилось тронутое параличом веко.

Но неожиданно боль протрезвила, освободила разум, пока тело оставалось в плену клинка. Готфрид вдруг понял, как вернуть свое «я», избавиться от власти Добендье. Но не сейчас: мешать тому в бою — самоубийство. Пока их желания совпадают.

Нужно спасти Анье от безумия. Сомнений нет: среди паутины она. Во всем этом чародействе — ее стиль, ее рука, ее душа.