Готфрид удивленно смотрел на гнома. Неужто это грубый, немногословный, циничный предвестник кровавых побоищ?

— Похоже, ты был знаком с нею. Может, ты любил ее?

— Вероятно.

— А что с остальными?

— Хучайн — ее муж, Бачеста и Улалия — дочь и сын. Бачеста — черная овца в стаде, злая и мстительная. Возможно то, что они попались и теперь обречены на вечный сон — ее рук дело. Девчонка никогда не умела терпеть и ждать. Улалия — противоположность сестре: чистосердечный, ленивый, нерасторопный и простодушный.

— Теперь понятно, почему он понравился Анье, — прошептал Готфрид. — Но ведь это семья. Неужели они всерьез борются друг с другом? Или просто коротают время?

— Всерьез — до боли, до крови. Когда сон настиг Древних, они поняли, что проснутся не все. Трое погибнут, один вернется в мир или будет разбужен кем-то почти столь же великим. Возможно, сами того не понимая, они и меняют мир, пытаясь создать спасителя.

— А миньяк?

— Он мог пробудить Хучайна. Ему почти удалось, хотя он и не понимал, что делает. Было время, когда Алер управлял сном, а не наоборот. Сгинувший народ Анзорга помог ему, дал силы. Если б он нашел Добендье до пробуждения Зухры и отнес в нужное место…

Гном содрогнулся.

— А меч? А он что такое?

— Оружие и одновременно ловушка. Ад, где горит душа госпожи. В давние дни люди охотно прятали часть своей сущности в предметы. В посохе — осколок Хучайна.

— А щит?

— Он, как и клинок в твоих руках, — просто создание Нероды. Хотя нет, не «просто». Бачеста вырастила Невенку, вложила силу в нее и в ее творения. А та взбунтовалась против хозяйки, как и восстала против Алера. В этом мире колдунья сравнялась с Бачестой в мощи и лютости.

— Она показалась скорее одинокой и несчастной, чем злой, — возразил Готфрид и рассказал о случившемся в мире Великих Древних.

— Все дурное — дитя несчастья и одиночества, и всегда несет их же в мир, — пробормотал гном. — Нерода еще человек. Она бесплотна и бессмертна, но еще с душой. Для человека цена власти и могущества — одиночество. Даже Гердес Мулене не вовсе зол, и в сестре тебе так хотелось видеть доброе, что ты не замечал остального. Ты, Меченосец, познал множество чужих жизней, уж это ты должен был усвоить и понять.

— Анье была способна любить. Искра любви еще осталась и у Нероды, но в том месте, куда мы с ней попали, тепла не было. Там царила ненависть.

— Ненависть, рожденная ревностью, завистью и неспособностью совладать с чувствами. Любовь создает семью. Эту она и разрушила, но все же именно любовь связывает Древних во сне. А они не понимают.

— Я тоже.

— Не понимать любовь — это так по-человечески. Они еще любят, не осознавая того. Лишь Бачеста напрочь потеряла способность к доброте. Улалия же стал равнодушным и хочет лишь спокойного, мирного сна.

— А что связывает их с Тайсом Рогалой?

— Когда-то обычный человек, носивший это имя, был любовником Зухры. Теперь же он — хранитель меча, в который ревнивый Хучайн заключил часть своей супруги. Он ведет клинок в битвы, чтоб сохранить само ее естество, помочь ей защитить себя. Но остаток прежнего Тайса Рогалы очень устал. Я виновен, но не вечно же расплачиваться?

Гном, казалось, говорил не с собеседником, а просто мыслил вслух.

— Но зачем убивать Меченосцев?

— Они со временем начинают наслаждаться своей ролью, силой и властью и становятся слишком могучими. Потом становятся симпатичны госпоже, и та думает, что они смогут ее освободить, и дает все больше знаний и навыков. Но эти дары могут обратиться против нее — этого я и не допускаю. Пробудить ее должен я! Но сам не смею взять Добендье: слишком хорошо Зухра знает меня, слишком велико ее отчаяние. Я превращусь в бессильного раба. Потому и жду, пока она сделает правильный выбор, пока все случится в нужное время и в нужном месте. Но уныние гложет меня горше всех червей этой земли. Мои силы и терпение почти иссякли. Разве что все-таки возьмусь за меч…

Вечерело, и крестьянки снова занялись стряпней у костров. Дым щипал ноздри. Скоро желудок заставит спуститься и обменять очередной имперский сребреник на миску подгорелого варева. Пока деньги есть, приветят и накормят, пусть и поглядывая косо. Выходит, и на родной земле Меченосец сделался чужим.

— Последний вопрос: зачем ты пришел сюда?

Гном не ответил.

— Тайс?

— Забрать Добендье.

— Я оставил его в Сартайне. Выбросил. При мне лишь клинок, выкованный Неродой.

— Там лежит лишь металл, а не то, что сделало его могучим оружием. Зухра по-прежнему связана с тобой. Однажды, хочешь того или нет, ты снова окажешься в Сартайне. Госпожа не потерпит пренебрежения собою.

— Значит, вполне возможно, лишь один из нас покинет этот холм живым.

— Возможно.

— Не нравится мне это. К тому же, Тайс, едва ли здесь останусь я. Ты проворен недостаточно.

Рогала пожал плечами.

— И это вероятно. Я старею, мне все безразличнее, выживу я или нет. Да и вслепую трудновато биться.

— Так не бейся!

— А что мне еще делать?

Готфрид вздохнул. Оба молчали, пока тишина не стала невыносимой. Наконец гном кашлянул.

— Эй, Готфрид, ты мне понравился. Ты стал мне словно сын. Я не хотел бы сражаться с тобой. Я научил тебя убивать, а ты научи слепого старика жить.

Готфрид хотел ответить, но не нашел слов. Снова повисло молчание. Чуть погодя он решился на вопрос:

— Тайс, ты владеешь опытом величайших героев, королей и их приближенных, ты веками узнавал их. Почему же ты просишь меня?

— Парень, ты глядел изнутри на бессчетное множество душ, а я видел их лишь снаружи.

— Может быть, — ответил Готфрид, встревожившись вдруг.

Тайс явно тянет время, выгадывает. Вся эта болтовня — лишь новая дорожка к старой цели. Меченосцы должны умирать. Но не слишком ли много крови впитал этот холм?

Раздувшееся солнце коснулось горизонта, заполыхало алым. Скоро опустится тьма — для кого-то, возможно, вечная. Рогала наверняка чувствует приход ночи, которая уравняет зрячего со слепым.

Гном ударит, несомненно. Его нужно прикончить сейчас. Хоть коротышка и проворен, а от трофейного меча не увернется. Но ведь и рука не поднимается! Если бы кто другой, и не сомневался бы, а убивать ослепшего Рогалу — не по себе как-то. Может, и это нежелание навеяно Зухрой?

Готфрид расслабился, вслушиваясь: что это, едва слышное, на самом пределе? Ее зов?

— Тайс, пожалуйста, не надо. Если клинок покинет ножны, ты мертвец.

— Я слишком хорошо тебя обучил.

— Возможно. Мне сейчас видятся два выхода. Первый: мы объединяемся, ищем твою Зухру и будим ее. Второй: один из нас умирает здесь. Или оба. Я смотрю, ты никак не расстанешься с привычкой носить нож.

— Ты же знаешь, я не могу иначе.

— Что случится, если Зухра вернется?

— Остальные погибнут.

— Это я знаю. Я имею в виду: что будет с тобой и со мной и с этим миром?

— Понятия не имею, мне на мир наплевать. Он больше не мой. Мне интересна только она.

— Тайс, повернись-ка на тридцать градусов вправо. В той стороне, в полумиле от нас, крестьяне разожгли костры. Чувствуешь? Вокруг них сидят все люди, уцелевшие в здешних краях. А скоро грянут морозы.

— И что?

— Они уже пережили миньяка, Нероду и голодную зиму. Они ничем не заслужили миньяка, Нероду и голодную зиму. Сколько же им еще страдать?

Рогала равнодушно пожал плечами.

— Когда-то ты сказал, что все и так уже натерпелись, что эта война зашла слишком далеко. Да, слишком. — Готфрид указал на мавзолей, где покоились сестра и Лойда.

— Зухра ревнива и, по твоим меркам, безумна. Не забывай об этом. Ее сила божественна, она спит, и к ней приходят грезы, меняющие историю этого мира. Но разве она об этом догадывается? И разве мы в ответе за ее кошмары? Наша боль для нее всего лишь игра иллюзий. К тому же, — добавил гном задумчиво, — она перестала различать сон и явь еще до того, как попала в ловушку.

— Она в долгу передо мной — за сестру, за Лойду, за графа Кунео и миньяка. Она забрала у меня очень многое.