Я понял, что гунасы дрогнули, когда их барабаны умолкли. Трубы Лурн запели наперебой, приказ за приказом: «Подтянуться!», «Пропустить конницу!», «В галоп!» И снова: «В галоп!»

Гунасы развернули лошадей и пустились наутек, подставив нашим лучникам самые лучшие цели — свои спины. Да, мы хотели перебить гунасов, но еще больше мы хотели захватить невредимыми лошадей. И мгновение, когда гунасы, развернувшись, обращаются в бегство, — самое удачное для этого. Если наши конники пустятся в погоню, гунасы поскачут еще быстрее, чего мы не хотели. К тому же наши конники едва ли удержат строй, те, у кого лошади лучше, вырвутся вперед и погибнут, если гунасы перегруппируются и дадут отпор. Этого мы тоже не хотели.

— Вот они!

Это был дозорный на высоком скальном выступе. Он кричал и махал руками; вскоре донесся крик и второго дозорного. Я выстроил свое ополчение: в первый ряд поставил алебардистов, во второй — пикинеров, а лучников — на флангах, под прикрытием камней и деревьев, уж каким есть.

— Я буду впереди. Пока я стою — стойте за мной, и ни шагу назад. Когда я наступаю — наступайте следом за мной. Отступать я не намерен. Занимайте место тех, кто пал перед вами. Если гунасы сомнут наш заслон, мы побеждены. Если не сомнут, мы победители. Мы хотим победить?

Ответом мне был решительный хор: «Да!» — и, когда на дороге показались первые гунасы, кто-то затянул боевой гимн. Мою армию составляли скотоводы и коновалы, портные, жестянщики и лавочники, а не солдаты и уж тем более не Игровые фигуры. Побегут ли они? «Не побегут, — сказал я себе, — если я не побегу».

Не все гунасы вооружены пиками, но многие. Их пики короче и легче наших, а значит, управляться с ними сподручнее. Впереди у гунасов скакали пятеро уланов, перекрыв дорогу на всю ширину. За ними виднелись еще уланы, чему я был только рад: если мы остановим первых (а я твердо вознамерился их остановить), следующие, ломясь вперед, их затопчут.

Барабаны грохотали, как гром небесный, и первые пятеро гунасов пришпорили своих скакунов.

Нацеленная слишком высоко гхика скользнула по моему щиту и прошла над левым плечом, я же достал острием клинка гунасово колено. Может быть, гунас завопил; не знаю, не слышал — все заглушали бой барабанов и топот копыт.

Заглушали они и пение наших тетив, но тетивы пели: соседний улан рухнул наземь с пробитым стрелой горлом. Пикинеров я предупредил, что лошади нужны нам живыми. И все же конь с криком встал на дыбы, из живота его торчала пика.

Дальше — тишина.

Оглядываться назад я не решался, но, покосившись направо и налево, насчитал на земле шестерых — пятеро уланов и один конь. Четверо уланов не шевелились. Пятый бился в корчах, пока ему не раскроили череп алебардой. Конь пытался подняться на ноги, но у него ничего не выходило, да и не могло выйти, однако он так и будет пытаться, пока не умрет.

Я ждал следующей пятерки гунасов, но они не атаковали. Понимали, наверное, как и я, что за ними Лурн с подкреплением из горожан. А значит, понимали и то, что зажаты в тиски. И все равно не атаковали. Только их лучники дали залп; некоторые стрелы, судя по крикам, попали в цель, кого-то, возможно, и сразили наповал. Но гунасы так и не атаковали.

Наш боевой гимн умолк. Я взмахнул над головой мечом и затянул гимн сам. И зашагал вперед, слыша, как за мной шагают остальные.

Дорога здесь была не шире, но обочины — чище.

Гунасы могли теперь выставить в ряд не пять конников, а больше. Здесь они могли с большей вероятностью атаковать (на что я и рассчитывал), а мы — дрогнуть и рассеяться (чего, не без оснований надеялся я, все же не произойдет). Они спешились и пошли в атаку своим ходом; тут-то я и понял, что боги бьются на нашей стороне.

У гунасов были кавалерийские топоры и змеевидные фламберги. И то и другое оружие — куда более опасное, чем казалось на первый взгляд. Еще у них были шлемы, и я надеялся, что у моих ополченцев хватит соображения надевать шлемы, снятые с мертвых гунасов. Справа и слева от меня шли пикинеры; гунасы, оказавшиеся прямо передо мной, не смогли парировать выпадов моего меча и погибли. Снова и снова я переступал через тела павших врагов. За сотню Игр ни один рыцарь не убил бы и вполовину меньше. Мне должно было подурнеть, но не подурнело: думал я только о Лурн. Каждый убитый мною гунас уже не сможет пролить ее кровь.

Мне никогда не нравилось убивать мужчин, а убивать женщин — был грех — еще хуже. Наверняка убивать детей и того хуже. Мне-то заниматься этим не доводилось — и хорошо, что не доводилось, хотя детей, убить которых следовало бы, я встречал. А хуже всего, на мой взгляд, убивать животных. Вчера моя стрела свалила оленя, и я был рад, потому что мне (чуть не сказал «нам») требовалось мясо. С тех пор олень преследует меня неотступно. Какой это был прекрасный, отважный зверь! И лишь теперь, столько уже рассказав, я понял, отчего думаю так, как думаю.

Дело в том, что в животных нет никакого зла. В мужчинах его много, в женщинах, по-моему, хотя бы вполовину меньше. В детях — еще меньше. И тем не менее все человечество запятнано злом. Возможно, где-то есть мужчины, которые никогда не были жестоки. Я пытался быть таким мужчиной, но кто из живущих скажет, что я в этом преуспел? У меня-то язык точно не повернется.

Вон стоит мой олень. Я вижу его каждый раз, как поднимаю голову, — стоит неподвижно в самой гуще теней. Смотрит на меня невинным взглядом. В лесу всегда есть призраки. Отец внушил мне это за год до того, как отдал меня Играть. Призраки и чуть-чуть демонов. А в пустыне, сказал он, все наоборот. Пустыни манят демонов, а не призраков. (Хотя не только демонов.) В горах и предгорьях их примерно поровну, но кто сочтет?

Видите моего оленя? Вон он рядом с Лурн — она стоит рядом с ним, как женщина обычного роста могла бы стоять рядом с собакой.

Давайте-ка я соберу еще хвороста.

Когда потребность в наших услугах отпала, мы с Лурн двинулись через этот лес, покрывающий предгорья. Она торопилась, так что я тоже спешил. Нелегко было поспевать за ее длинными шагами, даже притом, что я снял почти все доспехи.

Именно в этих горах, настаивала она, и родилась Игра. Холмики, на которых мы стоим в начале каждой партии, суть не более чем игрушки, рукотворная, в меру людских сил, имитация этих творений богов.

— Для тебя это будет пустой звук, — сказала она, — а для меня важнее всего на свете.

Как уже говорил, в пророчества я не верю. Допускаю, что боги могли бы пророчить. Но не женщины и не мужчины.

Если бы я помнил что-то еще о нашем путешествии, сейчас было бы самое время рассказать. Но помню я только голод и холод: чем выше мы забирались, тем сильнее холодало. И дичи попадалось меньше. Горные овцы умнейшие твари, они живут высоко и сверху видят все. Подкрадываться к ним нужно сзади, да так, чтобы не стронуть ни камешка. Заслышав звон тетивы, они тут же прыгают, хотя прыгать уже поздно, — прыгают, и всегда ломают стрелу, и слишком часто падают в бездонные расселины, где их пожирают демоны.

О да! Демоны едят, как и люди, даже больше. Умереть от голода они не могут, лишь худеют, но поесть все равно не прочь. Особенно любят они плоть младенцев, которой угощают их ведьмы, дабы заручиться их милостью. Мы такого не делаем.

Со временем я утратил всякую надежду отыскать один из тех сорока чертогов, о которых она говорила. Я знал только, что, если мы пройдем достаточно далеко, горы прекратят карабкаться к облакам и опять станут уменьшаться. Тогда Лурн захочет повернуть назад; я же буду настаивать на том, чтобы идти вперед, и посмотрим, чья возьмет.

Полил дождь, и нам пришлось укрыться. За день наш скудный запас провианта иссяк. С мучительно гудящими животами, мы дождались второго дня. На третий день мы отправились охотиться, понимая, что иначе умрем с голоду. Вдобавок я понимал, что использовать лук слишком рискованно, а то намокнет тетива. Во второй половине дня мы вспугнули стадо оленей. Лурн опережала их на бегу, зато они быстрее разворачивались. Она их как следует загоняла, и вот наконец я прыгнул в самую их гущу и стал метаться, как волк, стал рубить и колоть. Кто-то из них наверняка ушел, и кто-то наверняка умер вскоре от ран. И все равно нам досталось три оленя, и тем вечером мы жевали сырое мясо, а следующим вечером — жареное, поскольку сумели наконец развести огонь и так проголодались, что вытерпели дым от собранных нами мокрых веток и сучьев.