— У нас потише. Все-таки Столица.

Перед колонной несли склоненное знамя — тяжелое, с золотыми кистями. На черном бархате травяным соком зеленела громадная буква «С». Из нее вырывалось пламя.

Эту букву я уже видел. Она стояла под запиской, которую я нашел в своей разгромленной квартире. Так. Значит мной занимаются «саламандры». Или некто похуже. Допустим, сенатор Голх. Тот самый сенатор, по чьему поручению я якобы произвожу инспекцию.

Я почувствовал себя неуютно.

— Если «саламандры» кого-нибудь убивают, то полиция никогда не находит преступников, — сказала Анна.

— Вот как? — я знал это не хуже ее.

— Вы же не инспектор, Павел.

— А кто?

Она пожала плечами:

— Не знаю.

Трум!.. Трум!.. — отбивали свой жесткий ритм сапоги. Невидимые палочки поддерживали его на барабане. Молодые, каменные лица смотрели вперед. Только вперед. Трум!.. Трум!.. Сегодня нам принадлежит эта страна, а завтра весь мир!

— А вы знаете, что Краб — «саламандра»? — взглянула на меня Анна. — Он у них даже какой-то начальник. И Элга им очень интересуется. Бегает на собрания. Истеричка. Напрасно я устроила ее к нам в Дом.

— Вы не любите Элгу? — спросил я.

— Это моя сестра, — сказала Анна.

Темнело. Зажглись голубые панели на домах. В кромке тротуара проступила сиреневая линия. Мы шли вдоль улицы. Дул слабый ветер. Деревья шелестели, словно бумажные. Прозрачные, хрупкие такси бесшумно проносились над мостовой, в их желтой скорлупе сидели люди, беззвучно смеялись.

— Элга, конечно, наврала, что она инженер, — сказала Анна. — Работает у нас всего полгода, но удивительно вписалась. Словно рождена для Спектаклей. А вот я нет. У меня все получается, не как у других. И не нарочно. Просто не выходит. Наверное, я не ко времени. Мне бы родиться в двадцатом веке…

— Время не выбирают, — ответил я чисто машинально, так как в этот момент оглянулся и заметил того же мужчину в посверкивающем металлическом костюме. Он шел за нами.

Случайность или слежка? В подобных ситуациях я закуриваю. Зажигалка, разумеется, не сработала.

— Сел аккумулятор, — объяснил я Анне. Стал заряжать вручную, нажимая рычажок большим пальцем. Анна что-то рассказывала. Мужчина приближался. Подзарядка аккумулятора — дело длительное. Когда он проходил мимо нас, я его хорошо рассмотрел.

— …Очень странные сны, — говорила Анна. — Большой сад. Тропический. Пальмы, магнолии, орхидеи. Да-да, так просто растут орхидеи — распускаются по ночам. Песчаная дорожка. Я бегу по ней, спотыкаюсь, падаю, плачу. Меня поднимает женщина. У нее злое лицо. Мы идем с ней к морю. Она держит меня за руку. Больно. Море очень теплое, а песок горячий. Вам приходилось видеть непонятные сны? Такие, что даже не знаешь, откуда они взялись?

— Нет, — сказал я, краем глаза следя за улицей. Как я и ожидал, мужчина немного прошел вперед и свернул в первую же парадную. Все стало ясно: за мной следили, причем примитивно — визуальным способом.

Разумеется, это могли быть наши сотрудники. Вряд ли бы меня пустили без всякого прикрытия. Но я сильно сомневался, чтобы люди Августа работали так прямолинейно. Во всяком случае портрет мужчины зафиксирован в зажигалке и завтра его личность установят.

— …Самая настоящая пустыня, — говорила Анна. — Это ведь странно — я никогда не была в пустыне. Ровная, как стол. Барханов нет. До горизонта — серый песок. Дует ветер, и песок змеится под ногами. Шипит. А потом — вскидывается столбиком. И далеко, у самого неба, — озеро, чистое-чистое, серебряное. Там — вода. И мне кто-то говорит сзади: «Мираж». И голос очень знакомый.

Мы прошли за парадную метров сто, и мужчина вынырнул, приклеился сзади. Я решил больше не обращать на него внимания.

— Правда, не могут сниться такие сны нормальному человеку? — сказала Анна.

— Вполне обычное явление, — немного невпопад ответил я.

— Я читала, что сок — это небывалая комбинация обыденных фактов. Но не могу же я видеть во сне то, чего никогда не видела в жизни. Нет. Это ненормально. Сейчас никто не видит снов. Вы знаете, я ходила к врачу. Он провозился со мной целый день. Надел шлем, и вижу — то свет, то тьма, то пятна цветные плавают. И я должна была говорить, что вижу. Совсем меня замучил. А потом сказал, что это — воспоминания о детстве. А какие могут быть воспоминания, если я родилась здесь, в городе, и всю жизнь жила только в нем.

— Вы могли видеть такие картины в ваших Спектаклях, — сказал я. — И потом, во сне они преобразовались…

— Нет! — Анна возмущенно тряхнула головой. — Нет! Причем здесь Спектакли? Ненавижу наши Спектакли!

— Вчера было очень интересно, — сбитый ее горячностью пытался переубедить ее я. — Даже трудно отличить, где голограмма, а где — реальность.

— Там все ненастоящее, — уже спокойно сказала Анна. — От первой нитки до последней. Вот вы сначала чувствовали, что это выдумка?

— Да.

— А потом вдруг — поверили. Не до конца, но поверили. Я следила за вами.

— В какой-то мере, — помедлив, ответил я: странная мысль пришла мне в голову.

По пустынной улице навстречу друг другу неслись два такси, набитые дергающимися юнцами. Водители рулили лоб в лоб. Сближались они стремительно. Анна прижалась к моему локтю. За несколько метров до неминуемого столкновения включились автопилоты, и машины, резко вильнув в стороны, прошли буквально в сантиметре друг от друга. Отлетев в противоположные концы улицы, такси развернулись и опять, наращивая скорость, понеслись навстречу.

Захватывающее развлечение — ведь всегда существует хотя бы миллионная вероятность, что автопилот не сработает.

Анна отвернулась и проговорила сквозь зубы:

— Не переношу. А еще знаете, что делают? Надевают антигравы и прыгают с телевизионной башни. У кого откажет. И я прыгала. Что с вами, Павел?

Оказывается, я стоял с открытым ртом. Я опять ощутил ту легкость и веселье, которые я испытал в Спектакле.

— Ненавижу убожество, — еле сдерживалась Анна. — Спектакли! Картонные люди и картонные декорации. Куклы на пружинах. Взрослые младенцы развлекаются пустышками. И словно никто не видит. В газетах — слюни, по радио — идиотская патока. Приезжают инспекторы, вот вы, например, — одобряют. Бенедикт как-то уламывает. Он всех уламывает, Павел! Взяли бы и запретили!

— Это не так просто, — почти не слушая, ответил я.

В позапрошлом году мы вели дело «Нищих братьев». Они организовали несколько общин в Канаде — около десяти тысяч человек. Руководители общин, духовные отцы Саймон и Арпангейль, называвшие себя архангелами, кстати, оба выпускники технического колледжа, магистры наук, частью купили, частью смонтировали сами волновой генератор для направленной передачи эмоций. Им удалось составить коды различных экстатических состояний и довольно чисто вложить их в усилители. Каждый вечер проводился час молитвы. Я и сейчас будто вижу, как тысячи людей стоят на коленях на залитой водой плантации, в расползающейся, мокрой земле и, дергаясь, словно эпилептики, воздев руки к небу, возносят восторженную молитву задрапированному под часовню генератору с золотым крестом на вершине, а два архангела в белых мантиях, куда была вшита иридиевая мозаика для изоляции, упираясь головами в низкое, кровавое солнце, торжественно и величаво благословляют покорную паству.

Чтобы попасть на час молитвы и испытать благодать божью, люди были готовы на все — жили в землянках, работали по двадцать часов в сутки без еды, в грязи, в ледяной воде, окучивая голубые марсианские маки, которые громадными партиями шли на экспорт в Китай, расценивались на вес золота. Они отдавали жен, детей, могли убить кого угодно, чтобы испытать еще раз — хотя бы один-единственный раз — блаженство господней любви.

И вот, когда мы шли между молящимися, а они хрипели и бились, как слепые, и грязь текла по бескровным лицам, вот тогда я испытал точно такое же чувство легкости и веселья, а вслед за этим — огромного, всепоглощающего, нечеловеческого счастья.

— Вы не слушаете меня, Павел, — обиделась Анна.