Очутившись на воздухе, джинн «завертелся турмачом» как подстреленный фазан, а Гораций закрыл глаза со смешанным ощущением качки на качелях и от переезда по Ламаншу, причем ему казалось, будто они летят уже целые часы, хотя в действительности не могло пройти больше нескольких секунд. Его беспокойство усиливалось невозможностью отгадать, куда его тащат, потому что он инстинктивно чувствовал, что направляются они но домой.

Наконец его поставили на что-то твердое, и он решился открыть глаза. Когда он понял, где находится, у него подкосились ноги, закружилась голова и он чуть не потерял равновесие. Он помещался на узком краю карниза на самой вышке собора Св. Павла.

На много футов ниже виднелась тусклая свинцовая поверхность купола, по выпуклости которого спаянные ребра листов тянулись, как гигантские змеи, из-за купола мелькала зеленая крыша нижней части собора и две его западных башни со своими серыми колоннами, урнами на верхушках и золочеными шишками, которые краснели на солнце.

Еще ниже Лудгетский холм и Флотская улица производили впечатление глубокого извилистого оврага, частями погруженного в тень, длинная цепь труб и крыш резко выделялась среди клубов серого дыма, широкая река жемчужного цвета подергивалась маслянистою рябью и отливала золотом под прикосновением солнца, ярко блестел грязный откос под верфями и амбарами на Суррейской стороне, баржи и пароходы стояли черными роями, а маленький буксирик шумно плыл по реке, оставляя за собой расползающийся след.

Он осторожно повернулся к востоку, где палевые, темно-серые, синие, тускло-красные и коричневые дома образовали затейливую мозаику, над которой стройные розоватые шпили и башни вырисовывались из туманной дымки, испещренной бесчисленными столбами черного, серого и янтарного дыма, а также легкими султанами и струйками серебристого пара, причем все это мало-помалу сливалось с нежно-золотистым и прозрачно-лазоревым небом.

Вид был великолепный и ничуть не терял от того, что более отдаленные его планы вырисовывались смутно, почему громадный город представлялся не только таинственным, но даже и беспредельным. Однако хотя все это отчетливо доходило до сознания Вентимора, но в тот миг он мало был способен к наслаждению этим величественным зрелищем. Его слишком занимал вопрос, зачем понадобилось Факрашу затащить его на такое небезопасное место и как ему спастись теперь, когда джинн, очевидно, исчез.

Однако тот оказался поблизости, так как Гораций увидел его выступающим по карнизу с видом человека, который чувствует себя вполне дома.

— А, вот вы где! — воскликнул Вентимор. — А я подумал, что вы опять покинули меня. Для чего вы меня сюда вознесли?

— Мне нужно было побеседовать с тобой с глазу на глаз, — ответил джинн.

— Нам, конечно, здесь не помешает никто. Но не кажется ли вам, что место несколько открытое, как-то бросается в глаза. Если нас здесь заметят, то это, несомненно, вызовет настоящую сенсацию.

— Я положил заклятье на всех, кто внизу, и никто не подымет головы. Поэтому сядь и выслушай мои слова.

Гораций осторожно принял сидячее положение так, что ноги его повисли в пространстве, и Факраш уселся рядом с ним.

— О, болтливейший из смертных! — начал он огорченным тоном. — Ты был близок к совершению величайшей ошибки и причинению зла себе и мне!

— Ну, это мне нравится! Ведь сами же вы впутали меня в этот скандал с почетным гражданств

ом, а потом улизнули, предоставив мне выпутываться, как придется; вернулись же вы именно тогда, когда я собирался все объяснить, и потащили меня сквозь крышу, точно мешок с мукой. Полагаете ли вы, что это… это тактично с вашей стороны?

— Ты выпил вина и дал ему проникнуть туда, где хранятся тайны.

— Один только стакан, и он мне был нужен, уверяю вас. А потом меня заставили говорить речь, между тем, благодаря вам, я был в таком безвыходном положении, что мне оставалось одно: сказать правду.

— Правдивость, — ответил джинн, — как ты со временем узнаешь, не всегда бывает кораблем спасения. Ты едва не выдал благодетеля, приведшего тебя к такой славе и почестям, от которых с зависти зарычали бы льны.

— Если бы какой-нибудь лев с малейшим чутьем комичного мог наблюдать происходящее, — ответил Вентимор, — то он лопнул бы со смеху, а никак не от зависти. Великий Боже! — воскликнул он с негодованием. — Факраш! Я никогда в жизни еще не чувствовал себя таким совершеннейшим ослом! И если ничто другое не могло удовлетворить вас, по крайней мере, вы могли бы выдумать приличный предлог! Но нет! Вы пропустили самое главное… И все это зачем?..

— Неважно, почему весь народ вышел приветствовать тебя и воздал тебе честь, важно то, что это совершилось, — сказал Факраш угрюмо. — Ибо вести о твоей славе дошли бы до Бидип-эль-Джемаль.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, — ответил Гораций. — Если бы вы так дьявольски не торопились и навели некоторые справки, то увидали бы, что напрасно хлопочете.

— Что означают твои слова?

— Вы узнали бы тогда, что принцесса избегла соблазна выходить замуж за незнатного, так как уже вступила в брак тридцать столетий тому назад. Она вышла за смертного, за некоего Сейфа-эль-Мулука, царского сына, и оба они давно уже умерли — вот и другое препятствие к осуществлению ваших планов.

— Это ложь! — объявил Факраш.

— Если вы доставите меня домой, на Викентьеву площадь, я буду счастлив представить вам доказательства в хронике вашего народа, — сказал Гораций, и вам, должно быть, приятно услышать, что ваш старинный враг г. Джарджарис погиб насильственной смертью, после очень рыцарственного поединка с царской дочерью, которая, несмотря на свои глубокие познания в черной магии, к несчастью, сама кончила жизнь, бедняжка, в последней схватке.

— Я тебя предназначал для его уничтожения! — сказал Факраш.

— Я знаю. Это было весьма предупредительно с вашей стороны. Но сомневаюсь, сумел ли бы я выполнить задачу с таким успехом. И потом, это, наверное, стоило бы мне по крайней мере одного глаза. Нет, уж лучше так, как оно есть.

— Как давно обладаешь ты этими сведениями?

— Только со вчерашнего дня.

— Со вчерашнего дня? И ты до сего часа не раскрыл передо мной свитка своих знаний?

— У меня было столько хлопот все утро, вы понимаете, — объяснил Гораций. — Я не успел.

— О, я — негодный бородатый дурень! — воскликнул джинн. — Я осмелился привести этого незаконнорожденного песьего сына перед августейшее лицо самого великого Лорд-мэра, над коим да будет мир!

— Я протестую против того, чтобы меня называли незаконнорожденным песьим сыном, — ответил Гораций, — но в остальном я с вами совершенно согласен. Боюсь, что Лорд-мэр сейчас очень далек от мира. — Он указал на крутую крышу ратуши с ее слуховыми окнами, резными башенками и легким бельведером, сквозь которой он так недавно учинил постыдное бегство. — Там, и низу, господни Факраш, идет сейчас дьявольская кутерьма, можете быть уверены! Теперь там сидят при закрытых дверях вплоть до принятия какого-нибудь решения, что потребует немало времени. И все но вашей милости!

— Это твоя работа! Как дерзнул ты… открыть Лорду-мэру, что он был обманут?

— А что? Я думал, что ему это надо знать. Ведь я был обязан, особенно поело присяги, предупреждать его обо всяких кознях. Наконец у меня не было исхода. Все это он поймет и во всяком случае обвинит не меня.

— Счастье, что я унес тебя, прежде чем уста твои успели произнести мое имя! — заметил джинн.

— Все равно вы уже выдали себя. Все видели вас, это несомненно. Вы не так уж быстро летели. Они узнают вас. Раз вы из-под носа у Лорда-мэра выхватываете человека и, взвившись с ним, точно ракета, прошибаете крышу, то не можете рассчитывать, что вас никто не заметит. К тому же ведь вы единственный в городе джинн, гуляющий на свободе.

Факраш заерзал на карнизе.

— Я ничем не высказал непочтения к Лорду-мэру, — сказал он, — и посему у него нет справедливой причины, чтобы на меня прогневаться.