Мегрэ не торопил его: не стоит слишком быстро переходить к главному.

— Вы не любили свой город?

— Нет.

— Почему?

— Мне казалось, что я там задыхаюсь. Все там друг друга знают. Идешь по улице и видишь, как на окнах колышутся занавески. Я постоянно слышал, как родители шептались: «Что скажут люди…»

— Вы хорошо учились?

— До четырнадцати с половиной был первым учеником. Родители так к этому привыкли, что ворчали, когда в дневнике у меня оценки были чуть ниже.

— Когда вы начали бояться?

Мегрэ показалось, что у носа побледневшего собеседника пролегли две складки, а губы пересохли.

— Не представляю, как мне удалось сохранить это в тайне до сегодняшего дня.

— Что произошло, когда вам было четырнадцать с половиной?

— Вы знаете наши места?

— Проезжал.

— Шер течет параллельно каналу. В некоторых местах расстояние между ними не превышает десяти метров. Река широкая, но мелководная: в ней много камней, по которым можно перейти вброд. Берега заросли ивой, вербой, всяким кустарником, особенно около деревни Древан, примерно в трех километрах от Сент-Амана. Там обычно играют деревенские дети. Я с ними не играл.

— Почему?

— Мать называла их маленькими хулиганами. Некоторые купались в речке голышом. Почти все были детьми рабочих типографии, а родители проводили большое различие между рабочими и служащими. Играли обычно человек пятнадцать-двадцать, среди них две девочки. Одна из девочек — Рене — в свои тринадцать лет вполне сформировалась; я был в нее влюблен… Я много думал над этим, господин комиссар, и спрашивал себя: могло ли все произойти иначе? Пожалуй, да. Я не пытаюсь оправдываться… Однажды один мальчик, сын колбасника, обнимался с ней в молодом леске. Я застал их врасплох. Они убежали купаться вместе с другими. Мальчика звали Ремон Помель; он был рыжий, как и его отец, в лавку к которому мы ходили. В какой-то момент он отошел по нужде. Сам того не замечая, приблизился ко мне, а я вынул из кармана нож, лезвие выскочило… Клянусь, я не соображал, что делаю. Я ударил несколько раз и почувствовал, что от чего-то освободился. В ту секунду я ощущал в этом потребность… Для меня это не было преступлением, убийством — я просто наносил удары. Я ударил несколько раз, когда он уже упал, а потом спокойно удалился. — Молодой человек оживился, глаза его заблестели. — Его нашли только через два часа. Не сообразили сразу, что в ватаге из двадцати ребятишек его нет. Я вымыл нож в канале и вернулся домой.

— Почему у вас в таком возрасте уже был нож?

— Несколькими месяцами раньше я украл его у одного из моих дядюшек. Я обожал перочинные ножи. Как только у меня появлялось немного денег, я покупал нож и всегда таскал его в кармане. Как-то в воскресенье я увидел у дяди пружинный нож и украл его. Дядя повсюду его искал, но меня даже не заподозрил.

— А как же ваша мать не нашла его у вас?

— Стена нашего дома со стороны сада заросла диким виноградом, его листва обрамляла окно моей комнаты. Когда я не брал нож с собой, мне приходилось прятать его в гуще листвы.

— И никто на вас не подумал?

— Это меня удивило. Арестовали какого-то моряка, но потом выпустили. Подозревали кого угодно, только не ребенка.

— Что вы чувствовали?

— Сказать по правде, угрызения совести меня не мучали. Я слушал разговоры кумушек на улице, читал о преступлении в монлюсонской газете, словно это меня не касалось. Похороны не произвели на меня никакого впечатления. Для меня все это уже относилось к прошлому. К неизбежному. Я тут был ни при чем… Не знаю, понимаете ли вы меня? Думаю, это невозможно, если сам не прошел через такое… Я продолжал ходить в коллеж, но стал рассеянным и это отразилось на отметках. Лицо мое сделалось бледнее обычного; мать свела меня к врачу. Тот осмотрел меня и не особенно убедительно заявил: «Это возрастное, госпожа Бюро. Мальчик немного анемичен». Все мне казалось каким-то нереальным. Мне очень хотелось убежать. Не от возможного наказания, а от родителей, из города, куда-нибудь подальше — неважно, куда.

— Не хотите выпить? — спросил Мегрэ, почувствовав сильную жажду. Он налил два стакана коньяка с водой и протянул один гостю. Тот жадно, залпом, осушил свой.

— Когда вы поняли, что с вами произошло?

— Вы мне верите, да?

— Верю.

— Я всегда был убежден, что мне никто не верит. Это сложилось незаметно. Время шло, и я чувствовал, что все больше отличаюсь от других. Поглаживая в кармане нож, я приговаривал: «Я совершил убийство. Никто об этом не знает». Мне даже захотелось все рассказать своим однокашникам, учителям, родителям, похвастаться своим подвигом. Потом однажды я вдруг заметил, что иду вдоль канала за девочкой. Это была дочь речников, возвращавшаяся к себе на баржу. Стояла зимняя ночь. Я подумал, что достаточно сделать несколько быстрых шагов, вынуть нож из кармана… Внезапно меня охватила дрожь. Я, не раздумывая, повернулся и добежал до первых домов, словно там было безопаснее…

— С тех пор часто с вами случалось такое?

— В детстве?

— Потом — тоже.

— Раз двадцать. В большинстве случаев жертву я заранее не выбирал. Просто шел, и вдруг в голову мне приходила мысль: «Я его убью». Позже я вспомнил, как в далеком детстве отец дал мне за что-то оплеуху и в качестве наказания отправил в детскую, а я проворчал: «Я его убью». Я думал так не только об отце. Врагом моим было все человечество, человек вообще. «Я его убью». Не дадите ли еще выпить?

Мегрэ налил гостю, заодно и себе.

— В каком возрасте вы уехали из Сент-Амана?

— В семнадцать. Я знал, что на бакалавра мне не сдать. Отец ничего не понимал и только с тревогой смотрел на меня. Хотел, чтобы я нанялся в типографию. Однажды ночью, ни слова не говоря, я забрал свой чемодан и скромные сбережения и ушел.

— И нож тоже!

— Да. Раз сто я хотел избавиться от него, но безуспешно. Не знаю — почему. Понимаете…

Ему не хватало слов. Чувствовалось, что он силится говорить как можно правдивее и точнее, но давалось это с трудом.

— Приехав в Париж, я поначалу голодал; мне случалось, как и многим, разгружать овощи на Центральном рынке. Я читал объявления и спешил туда, где предлагали работу. Так я попал в страховую контору.