Однако, на мой взгляд, такие слухи хватали через край.

Как бы там ни было, накануне следующего игрового дня, назначенного на 10 августа, все только и думали о том, как убедить Отакэ продолжать игру. Седьмой дан был упрям, не хуже капризного ребенка: ему говорят одно, а он в ответ — другое. Отличался он ещё и своеобразной несговорчивостью — сначала вроде бы согласится, прекращает спорить, однако делает все по-своему. И корреспонденты, и деятели из Ассоциации Го оказались никудышными дипломатами, и результаты их переговоров были плачевными. Ясунага Хадзимэ, мастер Четвёртого дана, был приятелем Отакэ, хорошо знал его характер, привык общаться с ним, поэтому вызвался уладить дело, однако и у него ничего не получилось.

Поздно ночью из Хирацука примчалась супруга Седьмого дана с малышом на руках. Она успокаивала мужа, плакала. Слёзы не мешали ей сохранять теплоту, душевность и логику речи. Ее манера убеждения ничуть не напоминала интеллектуальные беседы. Слова, как и слёзы, шли от сердца, и я, свидетель этого, восхищался супругой Седьмого дана.

Жена Отакэ была дочерью хозяина курортной гостиницы в местечке Дзигоку-дани в провинции Синсю. История о том как Отакэ и Ву Циньюань уединились в Дзигоку-дани и там разработали совершенно новую группу дебютов, широко известна среди любителей Го. Я слышал также, что жена Отакэ с юных лет была красавицей. О том, что домовитые сёстры из Дзигоку-дани очень красивы, мне говорил ещё один поэт, которому доводилось спускаться в долину из Сига Такахара. Он сам мне рассказывал об этом путешествии.

Когда я увидел её здесь, в Хаконэ, она мне показалась неприметной услужливой женщиной. Я был слегка разочарован, но в её облике матери с малышом на руках, преданной семейным заботам настолько, что некогда было следить за своей внешностью, всё ещё оставалось что-то пасторальное от ее детства в затерянной среди гор деревушке. В этой женщине сразу угадывался живой ум. А малыш, которого она держала на руках, был необыкновенным — таких замечательных детей мне ещё не доводилось видеть. В этом восьмимесячном мальчике было величавое своеобразное достоинство и казалось, что в нем проявляется бойцовский дух отца. Малыш этот был светлокожим, и от него веяло свежестью.

И даже спустя двенадцать лет после описываемых событий, жена Отакэ при встрече со мной как-то сказала: “Вот это и есть тот самый мальчик, о котором так хорошо написал сэнсэй”. Она повернулась к подростку и увещевающим тоном сказала: “Когда ты был совсем маленьким, господин Ураками похвалил тебя и написал о тебе в газете”.

Отакэ сдался. Он не мог упорствовать, когда его жена с ребёнком на руках уговаривала его и проливала слёзы. Седьмой дан очень любил свою семью.

Дав своё согласие продолжать игру, Отакэ не спал всю ночь. Он страдал. В пять или шесть часов утра, на рассвете, тяжело ступая, он ходил взад и вперед по гостиничному коридору. Нарядившись в такой ранний час в кимоно с гербами, Отакэ Седьмой дан лёг на диван в большом зале, куда попадает всякий вошедший с парадного входа: он безуспешно пытался уснуть.

Утром десятого числа состояние Мэйдзина не ухудшилось, и врач разрешил ему играть. Однако щеки у Мэйдзина ввалились, и его слабость бросалась в глаза. Когда у него спросили, где будет сегодняшняя игра, в главном корпусе или во флигеле, он ответил: “Знаете, я уже не могу ходить, так что…”. Но ещё раньше Отакэ Седьмой дан уже жаловался, что в главном корпусе не дает сосредоточиться шум водопада, и Мэйдзин поэтому, в конце концов, сказал, что играть они будут там, где захочет Седьмой дан. К счастью водопад оказался искусственным, поэтому решили отключить его и играть в главном корпусе. Однако, когда я услышал слова Мэйдзина, меня охватило смешанное чувство грусти и раздражения.

С головой погрузившись в партию, Мэйдзин словно покидал этот мир, всё передоверив организаторам, но эгоизма в этом не было ни капли. И когда возникали осложнения из-за его болезни, Мэйдзин оставался равнодушным, будто все это его не касалось.

Десятого августа, впервые за всю партию, установилась по-настоящему летняя погода. Накануне светила яркая луна, а утром — яркое солнце. Тени стали резкими, облака сияли. Шелковица распустила свои листья. На чёрной накидке — хаори Седьмого дана пояс выглядел ослепительно белым.

— Все же хорошо, что погода, наконец, установилась, — сказала супруга Мэйдзина. Она заметно похудела. И жена Отакэ от недосыпания тоже была очень бледна. Их уставшие лица осунулись, и лишь глаза светились беспокойством. И та, и другая не находили себе места в тревоге за мужа. И каждая из них была поглощена лишь своими заботами.

Летний свет, врывавшийся в комнату, был просто ослепительным, и от этого казалось, что Мэйдзин, который сидел спиной к улице, превратился в какой-то темный и зловещий силуэт. Никто из присутствовавших не поднимал головы и не смотрел на Мэйдзина. Даже Отакэ Седьмой дан, который обычно любил пошутить, в тот день не произнес ни слова.

Неужели обязательно нужно продолжать игру в таких условиях? Ведь всё это неминуемо отразится на игре. Мне было жаль Мэйдзина. Писатель Наоки Сандзюго незадолго до своей безвременной кончины писал в необычном для него романе под названием “Я” следующее:

“Завидую тем, кто играет в Го. Ведь игра Го, если считать её бесполезным пустяком, бесполезна, как ничто другое, если же ценить её, то по ценности ничто с ней не сравнится”.

Помню у Наоки в доме жила сова, о которой он разговаривал: “Ну, как ты? На страдаешь от одиночества?”. Сова же терзала валявшуюся на столе газету, рвала ее в клочья. В газете была напечатана партия из матча Мэйдзина Хонинбо против Ву Циньюаня. Эта партия так и осталась незаконченной из-за болезни Мэйдзина. Наоки тогда размышлял об удивительных чарах игры Го, о чистоте борьбы в этой игре, а также старался определить ценность своего литературного труда “для масс”. И как-то вдруг безо всякой связи о предыдущим сказал:

“Вообще-то в последнее время все это мне стало надоедать. Сегодня я должен выдать тридцать страниц рукописи до девяти вечера, а уже пятый час. Но меня это уже мало тревожит. Почему бы ни повозиться денёк с совой? Ведь я работаю не для себя, я работаю ради журналистики и ради семьи. Но и та и другая ко мне равнодушны”.

Наоки Сандзюго как раз и познакомил меня с Мэйдзином Хонинбо и Ву Циньюанем.

В облике Наоки незадолго до смерти было что-то потустороннее, и вот сейчас в Мэйдзине, сидевшем перед нами, тоже было что-то не от мира сего.

Тем не менее, в тот день партия продвинулась на девять ходов. Когда Седьмой дан думал над 99 ходом, наступило время откладывания — 12.30. Мэйдзин отошел от доски, оставив Седьмого дана думать над ходом в одиночестве. Неожиданно, впервые за весь день, послышался смех, Мэйдзин, спокойно затягиваясь сигаретой, сказал: “Когда я был ещё учеником, с сигаретами было трудновато, поэтому я курил трубку… Если в трубку попадал какой-нибудь мусор из кармана, все равно курил, это не мешало”.

Подул свежий ветерок. Так как Мэйдзина возле доски не было, Отакэ Седьмой дан сбросил накидку — хаори.

Когда партия, наконец, была отложена и все разошлись по своим номерам, к моему удивлению, Мэйдзин сразу же сел играть в шахматы сёги. Его партнером был Онода шестой дан. За сёги последовала партия в мадзян.

Я не мог усидеть в гостинице и сбежал в “Беседку блаженства” в Тоносава. Там я написал очередной репортаж и на следующее утро уехал в Каруидзава, где с семьей снимал горную дачу.

Мэйдзин, казалось, был одержим игрой. Было очевидно, что сидеть и играть в наглухо закупоренной комнате вредно для здоровья, но он не придавал этому никакого значения, несмотря на плохое самочувствие. Может быть, для того, чтобы отвлечься от партии в Го, Мэйдзину требовалась именно игра, и ничто другое. На прогулки он не ходил.

Люди, для которых игра — профессия, в большинстве своём любят и другие игры, но у Мэйдзина отношение к другим играм было особенным. Он играл не для развлечения и не чувствовал меры. В игре он был упорен, и казалось, мог играть без конца, изо дня в день не — зная отдыха. Он не отвлекался от игры, не выказывал никаких признаков скуки, — демон игры терзал его неотступно. Видеть это порой бывало страшновато. Играл ли он в мадзян или на бильярде, — неважно, — он забывал обо всем на свете, точно так же, как и за доской для Го. Партнёры его нередко тяготились, но сам Мэйдзин был в высшей степени серьёзен, и упрекнуть его было невозможно. Это были не грёзы наяву, как случается у других людей, — Мэйдзин, казалось, мысленно уходил куда-то далеко-далеко.