Он прослужил бухгалтером восемьдесят лет. Пожизненный бухгалтер.

В то же утро Аликино получил новое назначение.

Начальник отдела вручил ему толстый регистр с чистыми страницами:

— Это для особых должников. Вам следует регистрировать их тут, выискивая имена в генеральной картотеке и в списках просрочивших выплату. Синьор Гамберини объяснил вам все, что нужно?

— Объяснил. Но как же ему самому удавалось это делать, работая дома?

— Синьор Гамберини был исключительным бухгалтером. Таких, как он, больше нет. Он знал наизусть генеральную картотеку и списки просрочивших выплату. Вот увидите, вам понадобятся многие часы, даже, наверное, дня не будет хватать, пока научитесь правильно вписывать имя в регистр.

— А сколько времени проходит с момента занесения имени клиента в регистр до подведения баланса?

— По-разному. Так или иначе, это не зависит ни от вас, ни от меня. — Он подтянул черные нарукавники, видимо, ослабла резинка. — И последнее, синьор Маскаро. Имена, которые вы будете заносить в этот регистр, должны оставаться для вас лишь именами клиентов и больше ничем. Нам не разрешено интересоваться подробностями их частной жизни. Абсолютная лояльность, как вам известно, основное правило банка.

Аликино принялся за работу. Поиски в картотеке заняли у него весь остаток рабочего дня и первую половину следующего.

С исключительной памятью синьора Гамберини на это хватило бы одного часа, даже меньше.

Молодой человек дал себе слово выучить наизусть данные генеральной картотеки и списки просрочивших выплату. В общей сложности это составляло свыше трех миллионов единиц информации, если его приблизительный подсчет верен.

Наконец он смог записать в регистр первое имя, и даже взял для этого случая новую ручку:

ФРАТАНДЖЕЛО ПРИШИЛЛА.

Целый ворох вопросов тут же возник в голове Аликино. Женщина? А почему бы и нет? Среди особых должников было много женщин. Сколько ей лет? А может, это девочка? Сберегательную книжку можно открыть и на новорожденного. Так же, как и потребовать оплаты долга? Долга, взятого еще до рождения? И где она живет? Клиентура банка имелась повсюду, в том числе и за границей. Замужем она? Есть ли у нее дети? Сколько она должна уплатить? Когда заплатит? Помнит ли она о сроке выплаты долга? Или банк должен напомнить ей? А, выплатив особый долг, может ли она получить новый кредит?

Аликино, усвоив то, что ему внушал синьор Гамберини, понял, что нужно оставить вопросы без ответа. Может быть, со временем что-то и прояснится благодаря наблюдательности и опыту, которые он приобретет в работе.

Аликино стал избегать откровенных разговоров с другом. Впрочем, Пульези уже классифицировал деятельность Ссудного банка как некую форму рискованного ростовщичества — ростовщичества, осуществляемого под завесой полной секретности и даже под защитой закона. Прав был Эзра Паунд, говорил Пульези, цитируя поэта, которого недавно полюбил больше других, когда тот яростно восстал против ростовщической морали общества, считая ее одним из самых страшных человеческих бедствий.

Подавляя и все возникающие вопросы, и желание быть кем-то более значимым, чем просто бесстрастным исполнителем — ручным терминалом в некоей двойной игре, в которой дебет и кредит затушеваны — Аликино записывал своим старательным почерком новые имена особых должников.

Все время новые имена.

Он решил полистать старый регистр, оставленный синьором Гамберини, и даже при беглом просмотре заметил любопытную особенность — ни одно имя не повторялось дважды.

Вот так, косвенно, как и было обещано, он и подошел к ответу: невозможно было получить кредит — особый кредит — дважды.

Что случится, если по ошибке будет пропущено или позабыто какое-нибудь имя? Он понял, что это невозможно. Его профессиональный навык, позволявший выбрать нужный ящик в огромной картотеке, что занимала весь подземный этаж, и его пальцы, ловко перебиравшие карточки, не могли ошибиться.

Ему оставалось только одно — пропустить чье-то имя умышленно.

Он не решался рисковать. А чем, собственно, рисковать? Он не знал этого. Именно для того, чтобы узнать, после долгой борьбы со своей уже сформировавшейся совестью честного исполнителя, он рискнул: не вписал в регистр имя одного клиента — некоего Меццетти Анданте.

Не прошло и часа, как в его комнату влетел начальник отдела.

По обыкновению спокойный, вежливый, собранный, он был возбужден, дрожал от волнения и едва переводил дух. Наморщив лоб, он бросил взгляд на страницу регистра.

— Здесь пропущено одно имя.

— Не имею, понятия. Это невозможно.

— Меццетти Анданте. Запишите немедленно.

Аликино выполнил распоряжение. Начальник облегченно вздохнул.

— Если это повторится, — дружески предостерег он, — потеряете место.

— Простите, но как вы это обнаружили?

— Не думаете же вы, что столь серьезное и ответственное дело поручается только одному человеку? — И удалился.

Очевидно, еще один бухгалтер в бог знает какой конторе, возможно в центральном архиве — в этом тайном мозгу банка, — регистрировал имя должника одновременно с Аликино. Иначе и быть не могло, решил юноша. И наверное, там, в подземелье — это место он представлял почему-то в самом чреве земли, — определялась дата эффективного сальдо, материальной оплаты долга, или выдавалось разрешение на его продление либо отсрочку.

Аликино убедился, что его работа может привести к весьма серьезным последствиям, но понял также, что рамки ее строго обозначены. Он не имел никакого права изменять ход того, что стал называть, не находя других определений, судьбой или роком.

Некоторое время он работал, не отваживаясь больше на какие-либо эксперименты. Он мог бы, например, вписать в регистр вымышленное имя или даже свое собственное, но не решался. Когда синьор Гамберини занес свое имя в регистр, он незамедлительно умер. Эти два события были тесно связаны, и тут, конечно, не было простого совпадения. С другой стороны, юноша обнаружил, что его работа, внешне такая монотонная и однообразная, в сущности нравится ему, и мысль о том, что он может потерять ее, всерьез тревожила его, точно так же, как все меньше допускал он возможность, все еще подогреваемую Пульези, добровольно расстаться с нею. А зачем? Что потом делать? Какая-либо иная жизнь, которую он воображал главным образом в разговорах с другом, теперь представлялась ему все более неопределенно и расплывчато. Новые мечтания казались опасными и рискованными, словно прыжок в пустоту, в неизвестность.

Отец возвратился в Болонью. Он продал виллу и после неизбежных в конце года праздников собирался уехать в Америку. Накануне Рождества, за несколько мгновений до того, как зазвонил колокольчик, возвещавший о конце рабочего дня, молодой человек старательно и четко вписал в регистр:

МАСКАРО АСТАРОТТЕ

Таким образом он убил своего отца и одновременно убедился в двух вещах: особые должники оплачивали свой счет смертью и банк не оповещал их, не предупреждал об истечении срока.

Когда Аликино пришел домой, там было душно и мрачно, казалось даже, что дом задыхается под каким-то черным крылом, словно гигантский ворон уселся на крышу и накрыл его собою.

Первое, что сразу же поразило Аликино, — всепроникающее зловоние паленого, сладковатый запах жаренного без соли мяса.

Аделаида и другие служанки, слетевшиеся на запах смерти, перешептывались, утирали слезы, сновали туда-сюда, возбужденные, взвинченные.

Уклоняясь от всех выражений соболезнования и сочувствия, молодой человек вошел в комнату отца.

На большой кровати под балдахином лежал Астаротте, опухший и недвижный, с согнутыми руками и ногами. Он походил на статую, вынутую из кресла, в котором она помещалась, и напоминал один из слепков, сделанных по отпечаткам в Помпеях, где жители были погребены под пеплом Везувия.