А наутро они снова пошли в бой. Вечером Маренн узнала, что танк 216 из сражения не вернулся. О судьбе танкистов ничего не известно. Приехавший к ней в госпиталь лично группенфюрер фон Айнзибель боялся произнести вслух то, о чем они оба думали, но не хотели верить: Штефан погиб. Генрих уехал, обещав сразу сообщить, как только что-либо прояснится.

Маренн хотелось бросить все и бежать туда, в эту кровавую мясорубку, бежать и искать своего мальчика. Может быть, он ранен. Но она не имела возможности отлучиться ни на мгновение: раненые поступали потоком. Проклятый долг снова и снова требовал от нее облегчать страдания чужим людям, тогда как свой, родной, единственный — где он? Может быть, лежит, истекая кровью.

Только глубокой ночью, когда бой затих по всей линии фронта, ей удалось улучить время для передышки и выйти на свежий воздух. Усеянное звездами июльское небо показалось ей похоронным саваном.

Прислонившись к стволу березы, Маренн достала сигарету, закурила. Где Штефан? Что с ним? Почему молчит Айнзибель? Мысли ее мучительно повторялись, вращаясь вокруг одного и того же.

— Фрау Сэтерлэнд, — из палатки вышел санитар и, подойдя, осторожно тронул Маренн за локоть. — Только что привезли раненого. Нашли у самого переднего края. Очень тяжелый…

— Да, сейчас иду, — она затушила недокуренную сигарету и бросила ее под березой. Поправила халат, волосы. Какая уже по счету эта операция? Тысячная? Она давно уже перестала считать. С самого начала войны.

Когда она вошла в помещение госпиталя, она увидела, что раненый лежит на походной кушетке рядом с операционной. Санитары осторожно снимали с него куски обмундирования, промывали раны, готовя к операции. Померещилось ей или на самом деле танкист?

Маренн подошла ближе. Да, так и есть, — танкист. На рукаве еще сохранился опознавательный знак дивизии СС «Мертвая голова», унтер-офицерский погон и… и номер экипажа 216!! Не может быть!

«Документы есть?» — спросила Маренн, и голос ее дрогнул. Санитар протянул ей унтерофицерскую книжку. Она раскрыла ее. Унтерофицер Фридрих Зеллер, командир экипажа 216, …полка, …дивизии. Все окружающее поплыло у нее перед глазами…

— Он один? — спросила дальше, еще не теряя надежды. Но надежда рухнула сразу.

— Один, — ответил ей санитар. — У него вот еще, фрау — он протянул какие-то вещи. — Надо бы послать жене. Вдруг не выкарабкается…

Маренн взяла: цепочка, медальон, обугленный клочок фотографии. Не сразу узнала — точнее, не сразу смирилась с тем, что узнала. Медальон Штефана. — тут не может быть ошибки. Это ручная работа, ее портрет, единственный в мире. Она узнает свой профиль. Когда он был малышом, она надела ему на шейку… А это что? Фотография экипажа — он никогда не разлучался с ней…

Все сразу стало ясно — Штефан погиб. Маренн почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Вещи выскользнули из ее рук и упали на пол. Фотография перевернулась и, когда санитар поднял ее, она заметила рисунок и надпись на обороте.

Выхватив фотографию из рук санитара, Маренн посмотрела на нее — смертельной болью пронзили ее сердце слова, накарябанные на обожженном клочке: «Они погибли здесь», и крест. Страшный, черно-угольный крест. Крест на всей жизни.

Маренн не слышала, о чем ее спрашивали, что говорили. Она машинально сунула медальон и фотографию в карман халата, не замечая удивленных взглядов санитаров. Потом подошла к раненому. Казалось, все онемело, умерло внутри нее. Только мозг, эта совершенная машина, продолжала работать, подхлестываемая волей. Мозг — руки…

Маренн приказала отнести раненого на операционный стол. Но закончить работу не смогла — сердце не выдержало напряжения. Инструмент выпал у нее из рук, она потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, раненого уже отправили в тыл. Она ни о чем не успела расспросить его. Собравшись с силами, Маренн обратилась к фон Айнзибелю. Она показала группенфюреру обрывок фотографии с указанием места гибели сына. Надеялась, что еще можно будет его найти.

Но бесконечно сочувствовавший ей, группенфюрер уже ничем не мог помочь: потеряв более 400 танков, немецкие войска отступали.

Русские армии, перейдя в наступление, прорвали немецкий фронт на протяжении 40 километров и глубоко вклинились в оборону. Орловская группировка распадалась. Ее громили по частям, и могила Штефана осталась далеко в советском тылу.

Когда в Берлин пришло известие о гибели Штефана, все, кто знали Маренн, были подавлены. Шелленберг не представлял, как сообщить ей о случившемся. Где находилась Маренн во время сражения, на каком участке фронта, и знает ли она о несчастье? А если она не знает, то как сказать ей? А кроме Маренн нельзя было забывать о Джилл, которая оставалась в Берлине и точно ничего еще не знала. Кто скажет ей?

Алик Науйокс сразу позвонил Скорцени во Фриденталь, где тот организовал свой тренировочный центр по подготовке диверсантов и разведчиков. Кто, как не он, должен предупредить Джилл, пока не приехала Маренн, чтобы потом матери было легче?

Во Фридентале дежурный ответил, что оберштурмбаннфюрера сейчас нет на месте. Он руководит полевыми занятиями.

— Прошу Вас, — настойчиво потребовал Алик, — переключите меня на полевую связь. Это говорит штандартенфюрер Науйокс. У меня важный разговор.

Уже через несколько мгновений он услышал голос оберштурмбаннфюрера.

— Скорцени, слушаю, — связь барахлила, в трубке все время что-то трещало. Алик поприветствовал друга, потом лукаво поинтересовался:

— Ведешь сражение?

— Да, — нетерпеливо ответил ему Скорцени. — Если можешь, перезвони позже. У меня нет времени.

— Я думаю, для этого у тебя должно найтись время, — серьезно возразил Алик. Услышав перемену в его голосе, Скорцени спросил обеспокоено:

— Что случилось? Что-нибудь с Маренн?

Алик улыбнулся, услышав его вопрос. Конечно, он все время думает о Маренн. Тем тяжелей сказать ему.

— Да, — произнес как можно спокойнее. — С Маренн.

— Что? — голос Отто прозвенел, как натянутая струна. — Она жива? Говори!

— Она жива, — подтвердил Алик и тут же добавил: — Я надеюсь. Штефан погиб. 12 июля, там, в России.

Повисло гробовое молчание. Даже треск в трубке прекратился. Наконец Скорцени нарушил его.

— Это точно? — голос его прозвучал глухо.

— К несчастью, да.

— Маренн в Берлине? — последовало дальше.

— Нет еще, — ответил Алик. — Неизвестно, знает ли она.

— Я сейчас приеду, — сразу решил оберштурмбаннфюрер.

— Хорошо, я жду.

Но они опоздали. Маренн уже вернулась в Берлин. Собрав волю в кулак, она шла по коридорам здания Шестого управления на Беркаерштрассе, чтобы доложить Шелленбергу о своем прибытии. Она шла, совершенно не замечая происходящего вокруг, машинально открывая двери, машинально отвечая на приветствия. Ее мозг отказывался фиксировать окружающий мир. Все виделось словно через какую-то сизую пелену.

Войдя в приемную бригадефюрера, Маренн не заметила удивленного и сочувственного взгляда Фелькерзама, едва кивнув ему. Не обратила внимания, с какой предупредительностью он распахнул перед ней двери кабинета генерала, тактично не потревожив ни словом, — только взглядом выразил свое сострадание. Да и самого Вальтера она увидела, войдя, словно с гигантского расстояния, будто они не виделись тысячу лет и между ними легла непреодолимая пропасть.

Бригадефюрер встал ей навстречу. Его поразило ее лицо. Всегда живое, подвижное, оно застыло как посмертная маска. Великолепные зеленые глаза, блиставшие ослепительным светом, померкли и стали неподвижны и без различны — огромные, застывшие глаза совы, пойманной в клетку. Она словно удивлялась, не могла поверить в то, что произошло. Кровь, казалось, перестала течь в ее жилах. Утонченное изящество осанки исчезло, словно кто-то жестоко переломил ее и не было больше причины быть красивой, изящной, гордой.

— Ты уже вернулась? — произнес Вальтер растерянно.

— Я знаю, — она избавила его от тяжкой необходимости сообщать ей печальную весть. — Я все знаю, — он не узнал ее голос — надломленный, тусклый, бесцветный…