Ирма испуганно вскрикнула. Скорцени, подбежав, схватил Маренн за руку и успел отвести ствол пистолета в сторону. Прозвучал выстрел — пуля угодила в оконную раму.

— Не смей! Ты слышишь, очнись, не смей! — оберштурмбаннфюрер схватил Маренн за плечи и сильно встряхнул. — Вспомни, у тебя же дочь. На кого ты ее оставишь? Маренн, дорогая, — немного успокоившись, он сел рядом и обнял ее, прижимая ее голову к своему плечу. Как ватная, Маренн поддавалась на каждое его движение. Когда он отпустил ее, ее тело безвольно рухнуло на постель, а голова упала на подушки. Ирма опять вскрикнула и спрятала лицо в ладонях.

Скорцени придвинулся к Маренн, сжимая ее холодные руки.

— Дорогая моя… — произнес он мягко.

Вдруг посиневшие губы разомкнулись, она прошептала, глядя на него темными, неподвижными глазами — словно застывшие кусочки яшмы, они совершенно лишились блеска, даже свет ночника не отражался в них.

— Все бессмысленно, — она обращаясь прямо к нему. — Бессмысленны все мои жертвы, все, на что я шла в эти годы. Все зря. Я не спасла моего мальчика. Я его погубила. Зачем? — она больно вцепилась ногтями в руку Отто, будто хотела, как кошка, расцарапать его. — Зачем ты взял нас оттуда? Лучше бы мы все погибли там тогда. Не было бы всего этого… Я бы не видела… Не терпела… Зачем?

Маренн задыхалась, лицо ее покрылось испариной. Ей не хватало воздуха.

— Зачем? — прерывающимся голосом повторяла она, теряя сознание. — Зачем… Ты виноват… Ты…

— Доктор, скорей, скорей, — в спальню вбежал профессор де Кринис. Ирма на ходу подхватила его плащ. — Что с ней? Она умирает?

— Позвольте, — де Кринис отстранил Скорцени и склонился над Маренн.

Даже не будучи специалистом в кардиологии, профессор не сомневался: резкое обострение ишемической болезни сердца, которой Маренн страдала уже многие годы, давало о себе знать. Процесс шел уже несколько суток и достиг весьма опасной стадии…

— Необходимо срочно отвезти ее в госпиталь, — констатировал он твердо. — Есть угроза жизни.

И сразу направился к телефону, чтобы позвонить коллегам в Шарите.

— Я отвезу ее, — предложил профессору Скорцени. — А вы осмотрите Джилл. Ее нельзя оставлять одну.

Де Кринис согласился. Отто Скорцени поднял Маренн на руки и перенес ее в машину. Ирма села рядом — вместе они доставили Маренн в клинику. Ее приняли без лишних формальностей и сразу же увезли в отделение.

Маренн страдала молча. Как все в своей жизни, она глубоко в себе переживала мучительную борьбу со смертью ослабленного, надломленного горем организма: едва заметным вздрагиванием трагически изломленных бровей, печально опавших уголков синеватых губ, и все — больше никаких проявлений.

При обследовании врачи установили резкое нарушение сердечной деятельности и значительное падение давления — все говорило о наступлении терминального состояния. Дыхание больной становилось все более неритмичным и судорожным. Бледно-синюшний оттенок покрыл похолодевшую кожу на лице. Внезапно пульс исчез.

Всю ночь, пока жизнь Маренн находилась под угрозой, Скорцени и Ирма оставались в клинике. Только под утро, когда опасность миновала и ей стало легче, оберштурмбаннфюрер уехал. Он даже не поднялся в палату взглянуть на нее. Он не хотел, чтобы она видела его. Обвинения, которые он услышал от нее в спальне незадолго до того, все еще звучали у него в памяти. Размышляя, он и сам готов был согласиться сейчас, что Маренн права…

Оставив Ирму у постели Маренн, Отто Скорцени вернулся в Грюневальд. Профессор де Кринис пил чай в столовой. Увидев Отто, он поднялся навстречу и с тревогой осведомился о Маренн. Скорцени успокоил его, сообщив, что состояние ее улучшилось.

— А как здесь? — спросил профессора, имея в виду Джилл.

— Теперь — вполне нормально, — заверил его де Кринис, — я дал девочке лекарство. Конечно, бедняжка потрясена произошедшим. Я сам до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что… — он не договорил. — Страшно даже сказать, ужасно… Присаживайтесь, — пригласил он Скорцени. — Налить Вам чаю?

— Нет, благодарю. Я поднимусь к ней.

Он прошел на второй этаж, войдя в комнату, приблизился к постели Джилл. Девушка спала. Ее бледное осунувшееся личико казалось спокойным и умиротворенным. Она даже не подозревала, что этой ночью дважды могла остаться совершенно одна на свете.

Наклонившись, он осторожно провел рукой по ее волосам. Темные, похожие на волосы Маренн. Но не ее, совсем другие — мягкие, пушистые, податливые. Да и черты лица — не те, чужие. Ничего в них нет от Маренн, ничего похожего на Штефана. Совсем другое лицо, другой характер… Бедняжка Джилл… Разве сможет она заменить матери сына?!

Почувствовав его присутствие, Джилл пошевелилась. Ресницы дрогнули, она открыла глаза. Обычно голубые, яркие, теперь они казались тусклыми и красноватыми из-за лопнувших от напряжения сосудов.

Увидев Скорцени, девушка приподнялась на локте и протянула к нему руку, словно прося защиты. Он сел рядом. Джилл обвила руками его шею и прижалась лбом к плечу.

— Он погиб, — прошептала она, голос ее звучал сухо. —. Он погиб, Отто, ты понимаешь!

Она подняла голову. Теперь ее глаза, как два бездонных колодца, полных отчаяния, смотрели на него. Он снова прислонил ее голову к своему плечу.

— Ну, Джилл, будь умницей, — уговаривал он девушку, гладя по волосам. — Ты теперь очень нужна маме. Подумай, как тяжело ей.

— Я тоже очень любила его. Как мы теперь будем жить, Отто?

Джилл снова опустилась на постель, глаза ее туманились сонной пеленой — сказывалось действие лекарств, которые де Кринис ввел ей, чтобы избежать срыва.

— Ты побудешь со мной? — засыпая, прошептала она. — Не уходи. Пожалуйста…

— Я не уйду. Спи, — пообещал он и ласково погладил по руке. — Я буду здесь, с тобой… Спи спокойно.

Едва сознание вернулось к ней, Маренн прежде всего спросила у Ирмы о дочери:

— Как Джилл?

— Я звонила домой, — ответила ей подруга. — Де Кринис дал ей успокоительное, и она спит…

— Ей нельзя сильное успокоительное, — сразу забеспокоилась Маренн, — только очень слабый раствор…

— Я думаю, де Кринис знает, — пожала плечами Ирма. — Кто же, если не он? Как-никак — профессор, полковник медицинской службы.

Маренн кивнула, но чувствовалась, что Ирма не убедила ее.

— Боюсь, он может не рассчитать дозу… — проговорила она устало и закрыла глаза.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Ирма, поправляя подушки у нее под головой.

— Никак. Пустота и тошнота…

Голова нервно дернулась, Маренн снова открыла глаза — похолодевшие, остывшие, в них, казалось, навсегда померкли искры неисчерпаемой энергии и волн к жизни.

— Ты была когда-нибудь в России? — спросила она вдруг, не глядя на Ирму.

— Слава Богу, нет, — поежилась та и подчеркнуто облегченно вздохнула.

— Огромная, страшная страна, — проговорила Маренн и замолчала. Потом, словно собравшись с силами, продолжила:

— Я помню ее зимой семнадцатого. Тогда в Санкт-Петербурге проходило заседание объединенного штаба Антанты под председательством русского царя. Я приехала в Россию вместе с отцом. Я помню эти бескрайние просторы, которые простирались за окнами поезда, пока мы ехали от границы до Санкт-Петербурга. Заснеженные леса, вой волков глухими темными ночами, когда поезд останавливался, ожидая, пока расчистят путь, — кровавые следы на рассвете вокруг поезда означали, что кого-то из пассажиров съели.

— Ой! — Ирма снова поежилась. — Я представляю…

— Редкие, покосившиеся деревушки с дымящимися трубами, купола сельских церквушек, — говорила, не услышав ее, Маренн. — Дорожка лунного света, освещающая шпили Санкт-Петербурга, когда мы подъехали к нему ночью. Как сказочный город из старых восточных преданий, он неожиданно вырастал во всем своем царственном великолепии среди промерзшей пустоты и дикости — величественный город-корабль, увенчанный парусами куполов и золотыми мачтами шпилей.