Уорнер Кэслет шел по коридору за лейтенантом морской пехоты, гордо расправив плечи. Это было очень нелегко, и он бесился от собственной глупости. Он потерял свой корабль, то есть совершил самый ужасный грех для любого капитана, и, что главное, – совершенно напрасно.

Он до боли сжал челюсти. Мало пользы от сознания того, что он поступил правильно (благородно! – насмехался он над собой), учитывая нехватку сведений. Разведка не предупредила его, что монти используют корабли-ловушки. Ведь когда он пришел на помощь «Пилигриму», у него были все основания верить в то, что это действительно торговое судно. И даже ненавидя себя, Кэслет не терял уверенности в том, что принял правильное решение, исходя из имевшейся у него на тот момент информации. Но ничто не могло смягчить его презрение к самому себе… или спасти его от последствий.

Во всяком случае, это произойдет не так уж скоро, язвительно подумал он. Народная Республика отказалась обмениваться военнопленными во время войны. Были аргументы и за, и против обмена пленными, но у монти было намного меньше населения, чем у Республики… которая уж точно не собиралась возвращать КФМ хорошо обученный персонал. Кроме того, подумал он в приливе сарказма, для поддержания равновесия нам придется обмениваться в отношении один к двадцати…

Уорнеру Кэслету не доставляла удовольствия перспектива провести следующие несколько лет в лагере для военнопленных, даже если монти относятся к заключенным лучше, чем в Республике. Однако для его здоровья было бы лучше навсегда остаться их узником. Уж мантикорцы-то не расстреляют его за глупость.

Он даже думал о том, чтобы попросить политического убежища, но никак не мог решиться. Он знал, что кое-кто из офицеров Народного Флота так уже поступал, например Альфредо Ю, который был теперь адмиралом грейсонского флота. Все отступники, попадись они когда-нибудь в руки хевенитов, с гарантией были бы уничтожены. Это подразумевалось само собой, но не поэтому Кэслет не мог отважиться на такой шаг. Несмотря на произвол Комитета общественного спасения и все безумные препятствия, которые Комитет и его комиссары вместе с Госбезопасностью чинили офицерам флота, Уорнер Кэслет, когда получал звание офицера, дал присягу. Он не мог отречься от присяги, как не мог позволить палачам Варнике насиловать и убивать гражданских космонавтов, которые, как он думал, составляли команду преследуемого судна. Он сам не ожидал от себя такого решения в тот момент, однако это и была истина. Даже если теперь его, вероятно, расстреляют свои же сограждане.

Он поднял глаза, когда его сопровождающий остановился. Человек в зеленой униформе (явно не мантикорской), стоявший у закрытой двери, с удивлением посмотрел на лейтенанта.

– Комманд… Гражданин коммандер Кэслет – к капитану, – доложил морской пехотинец.

Кэслет скривил губы, когда морпех поправился, представляя его. Прозвучало довольно нелепо, но при этом стало какой-то странно утешительной ниточкой, связавшей Кэслета с тем человеком, каким он был всего несколькими часами раньше.

Человек в зеленой униформе кивнул и сказал что-то по селекторной связи, а через мгновение отошел в сторону, и дверь открылась. Лейтенант тоже посторонился с почтительным полупоклоном, и гражданин коммандер, кивнув ему в ответ, прошел в дверь и замер.

Перед ним стоял длинный, покрытый белоснежной скатертью стол, уставленный блестящим фарфором и хрусталем. Воздух наполняли восхитительные кулинарные ароматы. За столом сидели Дени Журден, Элисон Макмэртри, Шэннон Форейкер, Гарольд Суковский и полдюжины мантикорских офицеров, включая коммандера Кардонеса и молодого лейтенанта, который командовал ботом, доставившим пленников с борта «Вобона». Еще один человек в зеленой униформе стоял у стены, а третий, рыжеволосый, с цепким взглядом серых глаз, выдававшим телохранителя, бесшумно следовал за капитаном Харрингтон, когда та подошла к гостю.

Кэслет посмотрел на нее настороженно. Тогда, в галерее стыковочного отсека, он был слишком потрясен, чтобы составить о ней впечатление. Он сердился на себя за это, хотя его поведение в момент сдачи в плен было вполне объяснимо, но сейчас он снова успокоился и внимательно оценивал представшую перед ним женщину. Судя по слухам, окружавшим ее имя, она должна быть трехметровой великаншей и выдыхать огонь. Легкая дрожь побежала у него по спине, когда она подошла ближе. Эта женщина была ночным кошмаром для всего Народного Флота – как и адмирал Белой Гавани или адмирал Кьюзак, – и Кэслет не мог представить себе, что она командует единственным занюханным рейдером в этом силезском болоте. Он смутно догадывался, что ему следовало быть благодарным мантикорцам за то, что они так по-дурацки используют ее способности, но в данный момент ему было не до рассуждений о мантикорской глупости.

Она была высока, но двигалась необычайно грациозно. Убранные под белый берет волосы отросли намного длиннее, чем на единственной фотографии в досье разведки, а миндалевидные глаза… в реальности еще больше приводили в замешательство. Он знал, что один из них искусственный, но мантикорцы изготавливали превосходные протезы, и Кэслет не мог сказать, какой глаз был настоящим. Странно. Он знал о ее боевых навыках и невольно ожидал, что она окажется… более коренастой? Более мощной? Он не мог подобрать подходящего слова. Она была крепкой, как все уроженцы ее родной планеты с высоким уровнем гравитации, и ее руки с длинными пальцами были сильными и мускулистыми. При этом ее фигура оставалась изящной и стройной как у гимнаста, а не борца, без единого лишнего грамма веса.

– Гражданин коммандер.

Она протянула Кэслету руку и улыбнулась, когда он ответил на пожатие. Улыбка была приветливой и лишь самую чуточку кривобокой. Левая сторона ее рта двигалась с незначительным отставанием, и он различил едва слышимую нечеткость «р» в слове «коммандер». Наверное, это и были последствия ранения в голову, которое она получила на Грейсоне.

– Капитан Харрингтон.

В свете новых правил агрессивной политики Народной Республики по всеобщему уравниванию Кэслет решил избежать употребления многочисленных «элитарных» титулов Хонор, прибегнув к ее флотскому званию.

– Прошу присоединиться к нам, – пригласила она.

Подведя к столу, она усадила его на стуле справа от себя и только потом села сама, не сделав ни одного лишнего движения. Ее древесный кот сидел по другую сторону стола, напротив гражданина коммандера, и Кэслет увидел, как в его умных глазах цвета зеленой травы мелькнуло удивление. Одного взгляда Кэслету было достаточно, чтобы понять, как ошиблось разведывательное досье на Харрингтон, объявив кота глупым бессловесным животным, но, с другой стороны, Республика очень немного знала о древесных котах. Большинство имевшихся о них сведений были только слухами, и сами слухи оказывались очень противоречивыми.

Светловолосый стюард разлил вино по бокалам, и Харрингтон откинулась на спинку стула, спокойно разглядывая Кэслета.

– Я уже сказала комиссару Журдену и гражданкам коммандерам Макмэртри и Форейкер, что я хотела бы еще раз поблагодарить вас за то, что вы попытались сделать. Мы оба – кадровые офицеры флота, гражданин коммандер. Вы знаете, что я действовала под давлением своих обязанностей, но я глубоко сожалею о том, что мне пришлось подчиниться их требованиям. Я также сожалею о людях, которых вы потеряли. Я должна была выждать, пока пираты не приблизятся ко мне на расстояние действия энергетического оружия, чтобы быть уверенной в том, что смогу их уничтожить… и, конечно, в том, что ваш крейсер не сможет уйти… – Она сказала это спокойно и без обиняков, глядя ему прямо в глаза, и Кэслет почувствовал невольное уважение, – Возможно, если бы я начала стрелять раньше, некоторые из погибших остались бы живы, и я искренне сожалею, что не смогла этого сделать.

Кэслет сухо кивнул, не доверяя своему голосу. Или, если на то пошло, не желая открыто отвечать в присутствии Журдена. Народный комиссар был в таком же непонятном положении, как и Кэслет, но при этом он оставался специальным уполномоченным и не хуже Кэслета сознавал меру своей ответственности. Не это ли являлось причиной, с иронией подумал гражданин коммандер, что теперь они понимали друг друга гораздо лучше, чем он ожидал вначале?