Они сидят, курят и разговаривают. О текущих событиях — внутренних и международных, о насущных делах своего времени, а в небе рассеиваются последние тучи войны, и уцелевшие от бомбежек дома испуганно жмутся друг к другу…

— Ну так как? — доносится до него из другого времени. — Вы нам Венеру, а мы вам фанеру, так? Получите наличными, а там разберемся.

Старшина возвращается в Будущее и видит Валю Алмазова, который заговорщически подмигивает ему.

— Не надо разбираться. Я буду сниматься в массовке, без слов. И план буду выполнять, как выполнял раньше.

Купер сдался. Все-таки в душе он был писатель, а не сценарист, и он не мог не сдаться перед читателями.

Алмазов лично готовил его к этой встрече. Он посоветовал Куперу надеть пиджак, чтобы снять его на сцене по примеру больших писателей. Он даже где-то раздобыл трубку, но курить во время выступления Федор Иванович категорически отказался, тем более, что он вообще не курил. Отказался он и придумать себе вопросы, чтобы Алмазов имел что послать ему на сцену из публики, хотя так делали даже на защите докторских диссертаций.

Но зато — специально для выступления — Федор Иванович написал рассказ. Это был странный рассказ, в котором не было ни исторических, ни фантастических личностей, а были просто мальчик и девочка, как это бывает в непридуманной жизни.

События происходили на пляже. Маленький мальчик познакомился с девочкой — уже большой, из девятого класса. Она сама с ним заговорила, а потом они много говорили о разных вещах. Они договорились встретиться на следующий день, но девочка не пришла. А мальчик ждал ее. Он ведь не знал, что вчера еще, возвращаясь с пляжа, девочка познакомилась со студентом-старшекурсником, который обещал покатать ее сегодня на лодке. И сегодня она ждала его на лодочной станции.

Но студент не пришел, потому что его знакомая пригласила его к себе на дачу. Собирать ягоды, играть в бадминтон и вообще посмотреть, какая у нее дача. Студент еще не видел, какая у его знакомой дача, и он, конечно, тут же забыл о том, что пообещал какой-то незнакомой девочке.

Он поехал на дачу, однако знакомой там не застал. Поздно вечером она получила телеграмму от мужа. Муж должен был прилететь самолетом, и она, вместо того, чтобы ехать на дачу, поехала в аэропорт.

Целый день она просидела в аэропорту, но самолет все задерживался. И муж ее, который сидел в другом аэропорту, перерегистрировал билет на следующий день и поехал к своей знакомой — в том, другом городе. Жене он, конечно, дал телеграмму, но жена ее не получила, потому что сидела в аэропорту.

Впрочем, своей знакомой в том, другом городе муж не застал, потому что другой ее знакомый пригласил ее куда-то, куда тоже сам не пришел, потому что срочно должен был навестить другую знакомую.

А время шло. Мальчик ждал на пляже девочку. Девочка на лодочной станции ждала студента. Студент на даче ждал знакомую. Знакомая в аэропорту ждала мужа. Муж под дверью своей знакомой ждал знакомую, а она ждала другого знакомого, который был у другой знакомой.

Мальчик ждал девочку… Он не знал, сколько взрослых, больших надежд должно было рухнуть, чтоб не сбылась его маленькая надежда. Хотя она была только по возрасту маленькая, а на самом деле очень большая. И мальчик уходил с пляжа, потому что ему нужно было кушать и спать, хотя на самом деле ему нужно было только одно: остаться здесь, чтобы встретиться с девочкой.

И даже встретившись, наконец-то встретившись с ней у выхода, он все равно не мог остаться, потому что ему нужно было кушать и спать. Мама его увела и потом не раз рассказывала со смехом своим друзьям, как там, на пляже, мальчик ждал девочку.

Рассказ произвел впечатление на слушателей. Некоторые плакали. Купера забросали записками, в которых спрашивали, пережил ли он это на самом деле, и если да, то в качестве кого: мальчика, студента, мужа или другого знакомого. И Купер впервые увидел, какой прямой и короткий путь лежит от него к читателям, если отбросить всю эту режиссуру, киноаппаратуру и все, чего не знала литература за многие века существования.

По примеру писателей Федора Ивановича Купера и Мольера, Большой Змей брал свое добро там, где его находил, хотя и в несколько ином, нелитературном плане. Как ни трудно было ему в семейной упряжке, он не мог долго обходиться без семьи, и если обстоятельства отрывали его от семьи, он тотчас же заводил новую, брал семью там, где ее находил.

Конечно, он не забывал о Катерине Ивановне, он о ней вспоминал. Но не о такой, какой она стала сейчас, а о такой, какой была в молодости.

Познакомились они в одной компании, прямо в лесу. Посидели у костра, хорошо выпили, а проснулся Кузьминич раздетый. Хотел сразу бежать в милицию, но куда побежишь в таком виде? К тому же он заметил, что вещи его преступники не унесли, — видно, кто-то их спугнул, не успели.

А потом он обнаружил рядом с собой еще одного человека из их компании — нынешнюю свою Катерину Ивановну, которую тоже раздели, а вещи не унесли. Так что с самого первого дня она оказалась его товарищем по несчастью.

Общее несчастье сближает, вот они и сблизились, да так, что с той поры никак не разойдутся. Вначале и не хотелось: Катерина Ивановна была молодой, ух, какой молодой была Катерина Ивановна! А потом оказалось, что не было у них ничего общего, кроме того, что они случайные товарищи по несчастью. Таких товарищей у Кузьминича было считать — не пересчитать, но те все забылись, а Катерина Ивановна помнилась. Вспоминалась. Видно, все же была у них в молодости взаимная любовь.

Правда, взаимная любовь тоже имеет свои минусы. При ней супруги повернуты друг к другу лицом и потому быстро друг другу надоедают. А чтоб не надоесть, нужно смотреть в разные стороны. Вот в чем залог крепкой семьи.

На данном отрезке времени Кузьминич смотрел в сторону Дюймовочкиной мамы. Маяту и тревогу куперовских краснокожих страстей он легко совмещал со спокойной идиллией Андерсена, в тесном кругу семьи, которая могла смело на него опереться, как уже опиралась не одна семья.

Он с удовольствием сиживал во главе стола, маленького гостиничного, но все же семейного стола, и говорил об искусстве. К его любимому и единственному Фенимору Куперу теперь прибавился, правда, еще не читанный, но уже слышанный от Зверобоя Шекспир, так что ему было чем крыть беззащитного Андерсена. Но он больше не крыл Андерсена, он даже проникся к нему симпатией, — может быть, потому, что Андерсен был такой беззащитный и тоже не читанный. Ему даже захотелось его почитать, — не сейчас, конечно, а позже, когда-нибудь, возможно, тогда, когда и Шекспира.

Он сидел в этом тесном, становившемся для него все более семейным кругу и просил Дюймовочкину маму положить ему земляничного, давал советы бабушке, как лечить радикулит, а Дюймовочке помогал войти в образ (Большой Змей наконец усвоил то, чему учил его режиссер, и даже начал передавать из поколения в поколение). Он рассказывал, что вселенная бесконечна и нужно уметь раствориться в ней так, чтобы одновременно и сохраниться.

Здесь уже чувствовалась школа не режиссера, а заместителя директора «Дюймовочки», который умел раствориться в нужный момент, раствориться именно для того, чтоб сохраниться. Но это, конечно, в других делах, поскольку в конкретных делах любви заместитель директора был человеком поверхностным, чтоб не сказать — дилетантом. О победах Кузьминича Алмазов мог бы только мечтать, но он не мечтал о них, у него было много побед, связанных не с семейным, а с уголовным кодексом. А стоило ему заговорить о любви, как у него появлялось не свойственное ему косноязычие, и язык у него во рту ворочался, как пьяный тюлень в сухих и знойных песках Сахары.

В аскетической роли Большого Змея сердце Кузьминича не могло заиграть всеми своими гранями, и он с радостью принял предложение режиссера «Дюймовочки» сыграть Бобра Самуэля, очень симпатичного, славного бобра. Когда Крот Фердинанд в качестве своего главного аргумента говорит Дюймовочке: «Любовь зла, полюбишь и козла», — Бобер как бы вскользь замечает: «Если любовь зла, полюбишь козла, а если любовь добра, полюбишь бобра». — «Какого еще бобра?» — гневно вопрошает Крот Фердинанд, на что Самуэль, застенчиво опустив глаза, говорит: «От бобра бобра не ищут».