[2] То есть — переводить, старорусское «толмач» (от немецкого дольметчер) — переводчик.

[3] То есть, Р.Дизеля, у которого Нобель купил лицензию на двигатель и производил их на заводе «Русский дизель»

[4] Шалюмо (Chalumeau) — горелка (франц.)

[5] Патент на метод Вернейля был получен в 1904 году для рубинов и в 1911 г. — для сапфиров, тогда же были раздепонированы две его статьи по этому методу, закреплявшие приоритет изобретателя.

[6] Цитировано по Роберту Вебстеру «Драгоценные камни».

[7] Так случилось, например, с редкой монетой «новоторжская денга» — до 21 века было известно всего 13 таких монет, но в двухтысячных кто — то в Торжке нашел клад из двух сотен монет-«новоторок» и обрушил цену на них, если до находки за монетку давали более двух тысяч долларов, то после — около трехсот пятидесяти — четырехсот, в зависимости от сохранности и целостности (в кладе было много половинок — их тоже использовали как мелкие серебряные деньги — полу-денги или четверть-копейки).

[8] Косушка — бутылка равная 1/40 ведра, или ½ полуштофа, или пять шкаликов, ее емкость составляла в метрической системе около 300 граммов водки.

14 сентября 1892 г. Санкт-Петербург.

Я веду эти записи исключительно для себя, как мой дневник, чтобы потом, когда посетит в старости Альцгеймер, мог прочитать (если не ослепну и совсем с ума не съеду, не дай Бог) и вспомнить то, что было в молодости. Для этого я купил десяток одинаковых тетрадей и заполнял их, когда ставил даты, когда нет, видимо, все же ставить даты нужно, иначе потом трудно вспомнить время событий и приходится искать «наводки по тексту». Конечно, когда я лежал обожженный или переломанный, я не мог вести дневник, и потом лишь пытался восстановить события с большей или меньшей степени художественности, но уже к абиссинскому походу сложился тип походных заметок, пишущихся от случая к случаю, но привязанных к месту и времени. Видимо, так и буду продолжать дальше. Теперь, естественно, пишу не походные мемуары, а обычный дневник.

С утра, как только позавтракали, решили втроем смотреть генеральский дом. Снаружи дом мне понравился, не обшарпан, лепнина не отвалилась, вот только рядом с водостоком — вся штукатурка в трещинах — надо менять, а заодно смотреть, не заливается ли туда вода. Нас встретила сама генеральша, весьма радушно (все же потенциальные покупатели). Внутри дом не ремонтировался лет пятнадцать, паркет рассохся и скрипел, надо перебирать и циклевать. Двери кое-где перекосило и это мне не понравилось с точки зрения влажности, с чего их так повело-то?

Заглянув по комнатам, посмотрели на старую мебель, которую куда-то придется девать, не антиквариат-с, да и не поймут сейчас, если чужое старье оставить, будь оно хоть красного дерева — новую мебель те же краснодеревщики и сделают, время плит ДСП и фенолформальдегида, к счастью, еще не пришло. Хозяйскую спальню из деликатности обошли стороной, так же как и помещения слуг во флигельках. Собственно, отдельно стоящих флигелей, как в усадьбах, не было— флигели были соединены с домом, образуя единый фасад улицы. Внутренний дворик крошечный и завален всяким хламом, каретного сарая, считай, что нет — крыша провалилась, ворота выпали. Спустились в подвал — та же история, хлам и запустение, правда, сухо.

Смотрю, Маше эта развалюха не понравилась, я уже понял, живя в гостинице, что она думала, — здесь у меня свой дворец, а у меня только купеческий дом на окраине Москвы. Спросил цену дома, генеральша, сказала, что 36 тысяч, я ответил, что может быть, когда то этот дом стоил этих денег, но сейчас я не готов дать за него даже 25, поскольку одного ремонта выйдет тысяч на 10–15 и предложил 20 тысяч и вывоз всей мебели и хлама из подвала за счет продавца. Тогда хозяйка сказала, что мебель она заберет с собой в усадьбу и что тридцать две тысячи — это ее последнее слово, я же поднял свою цену на две тысячи «только из уважения к хозяйке дома и памяти генерала».

Так мы торговались, я, в общем-то, автоматически, но к единой цене не пришли — тетка сбросила еще пару тысяч, а я прибавил одну, с тем и разошлись, не убедив друг друга. Как-то не по-княжески выглядит эта халупа… Маша сказала, что ей понравился только вид из окна на реку и строящуюся большую церковь. Я объяснил, что это не река, а канал, на другой стороне которого — храм Вознесения, на месте смертельного ранения императора Александра II, отца нынешнего царя и сейчас там идут работы по внутренней отделке[1], снаружи тоже видны мозаичные работы, поэтому храм будет очень красивым. Маша вспомнила, что я рассказывал ей, как террористы бомбой взорвали царя-Освободителя, кроме царя, был убит мальчик-разносчик и казак конвоя, а также сам бомбометатель.

— Тогда это не очень хорошее место, ты прав, не надо здесь жить.

Я не стал ей рассказывать о том, что Петербург, да и все столицы мира, разве только кроме Вашингтона, «стоят на костях» и стал показывать Казанский собор и рассказывать про войну 1812 г., Кутузова и Барклая. Надо же отвлекать внимание барышни от болтающегося в сетке под хвостом извозчичьей лошади конского дерьма. Необходимая предосторожность эта для того, чтобы на мостовую Невского и центральных улиц, не дай бог, ничего не попало (иначе штраф, а второй раз и извозчичьего жетона могут лишить), а до ощущений пассажиров, терпящих вонь, пока извозчик не доедет до ближайшего ящика для сброса навоза, никому дела нет. Местные как-то привыкли, они ничего другого и не видели и не нюхали, зато с XX века обыватели возмущаются автомобильным выхлопом. А запаха навоза, лошадиной мочи и конского пота понюхать не хотите ли, очень натурально. Я вот жду не дождусь автомобилей, куплю себе «самобеглую коляску» как только появятся в продаже.

Только вернулись в гостиницу, как зазвонил телефон и мне сообщили, что меня ждет во дворце Управляющий ЕИВ Канцелярией Константин Карлович Ренненкампф с герольдмейстером по поводу титула и герба. Попросили взять бумаги, удостоверяющие титулы — мой и Маши.

Я собрался и через полчаса был в Зимнем, куда прибыл еще и Министр Двора граф Воронцов-Дашков. После обмена приветствиями и любезностями мне было предложено присаживаться и передо мной положили эскиз герба, а граф и Управляющий тем временем стали изучать титульные бумаги от негуса, к счастью, имеющие дублирующий текст на французском. Я смотрел на лист с рисунком и несколько недоумевал — ну, красная княжеская мантия или плащ с горностаевым подбоем и княжеской короной это еще куда ни шло. Но зачем пальмы и черные эфиопы на фоне пирамиды? Спросил об этом художника, тот ответил, что это напоминание, что Маша — древнего Соломонова рода. Но ведь герб мой, а не Машин, потом, абиссинцы не черные негры как их здесь нарисовали. Тогда герольдмейстер сказал, а что бы я хотел увидеть? Я ответил, что мои заслуги лежат в двух областях — изобретательство в области химии, прежде всего лекарств, ну и титул князя дан мне негусом Эфиопии за военные заслуги — я командовал левым флангом его армии.

Предложил, сделать княжеский щит шестигранным — в виде молекулы бензола, которая есть практически во всех моих соединениях, а внутренние связи молекулы в виде кольца, изобразить в виде Уробороса — дракона или змея, свернувшегося в кольцо и кусающего себя за хвост — древний символ, идущий еще с Соломоновых времен, который позже был символом алхимиков в поисках философского камня. У символа Уробороса есть много толкований и все они положительные — это и вечная жизнь и круговорот в природе и мудрость и много еще чего.

— Но в нашей геральдике символа Уробороса никогда не было. — возразил художник, видимо, ему было жаль с эфиопами расставаться, а мне что — с эфиопами на дверце моего будущего автомобиля ездить?

— Нет, уже случался, вы ошибаетесь. Жена императора Павла Петровича, Мария Федоровна была неплохим медальером и знатоком геральдики и на день рождения тещи, Екатерины Великой, собственноручно вырезанным Марией Федоровной стальным штемпелем, было отчеканено двадцать медалей, несколько золотых, остальные из серебра. На медалях с латинским девизом, к сожалению, не помню его, на лицевой стороне был Уроборос. Надеюсь, хоть одна медаль осталась в Мюнцкабинете[2] Эрмитажа?