– Этого я не знаю, – раздосадованно ответил Роджер. – Родственники молчат. Словно воды в рот набрали по поводу завещания, а оно, конечно, станет известно только после официального утверждения, что может произойти через годы, если все пойдет своим чередом. По моим представлениям, лорд Стрэттон разделил акции между ними поровну. Он по-своему был человеком справедливым. Равные доли акций означают, что ни один из них не будет иметь единоличного контроля за делом, и в этом-то вся штука, как мне кажется.

– Вы с ними лично знакомы? – поинтересовался я, и он угрюмо наклонил голову.

– Вот оно как, значит, – заключил я. – Ну что же, сожалею, но пусть сами в этом разбираются.

Из кухни быстрым шагом вышла молодая светловолосая женщина, в одной руке она держала стакан, в другой бутылочку молока с соской. Она неопределенно кивнула нам, поднялась по лестнице и скрылась в комнате, куда недавно мальчик отнес маленького ребенка. Посетители наблюдали за ней в полном молчании.

С улицы в комнату въехал на велосипеде мальчик с темно-каштановыми волосами, сделал контрольный круг по комнате, задержавшись за моей спиной, чтобы произнести: «Да, да, знаю, ты мне говорил не делать этого», – после чего, набрав скорость, направился обратно по коридору в сторону раскрытой на улицу двери. Велосипед был алым, а комбинезон мальчика – фиолетового, розового и ярко-зеленого цвета. От такого многоцветия зарябило в глазах, но это быстро прошло.

Проявляя такт, ни один из них не обмолвился ни словом о послушании или о том, что дети должны знать порядок.

Я предложил посетителям выпить, но им нечего было праздновать или отмечать, и они пробормотали что-то про дальний путь до дома. Я вышел с ними на улицу под ласковое нежаркое солнце и постарался как можно вежливее извиниться за то, что не смог их порадовать. Они сокрушенно кивали, пока я шел вместе с ними до машины.

В зелени дуба мелькнул один из троих сидевших в засаде. Между деревьями вспыхнул алый велосипед. Посетители оглянулись на длинную темную тень от моего жилища, и Роджер наконец задал вопрос, который, похоже, давно вертелся у него на языке:

– Очень интересный дом, – вежливо проговорил он. – Как вы его раскопали?

– Я построил его. Точнее, перестроил изнутри. Это строение очень старое. Памятник старины, охраняется государством. Пришлось уговаривать разрешить мне сделать окна.

Они посмотрели на темные прямоугольники стекла, органически вписывавшиеся в бревенчатые стены здания, – единственное свидетельство того, что внутри живут люди.

– У вас хороший архитектор, – заметил Роджер.

– Благодарю вас.

– Это как раз еще один вопрос, по поводу которого препираются Стрэттоны. Кое-кто из них хочет снести нынешние трибуны и построить новые, и они наняли архитектора составить проект.

Голос его дрожал от негодования. Я полюбопытствовал:

– Новые трибуны, это же прекрасно? Более удобные для зрителей? И вообще?

– Ну конечно, новые трибуны, это просто замечательно! – оживился Роджер. Раздражение полилось из него рекой. – Годами я упрашивал старика перестроить трибуны. Он вечно соглашался – да, да, когда-нибудь мы это сделаем, – но на самом деле и не думал этого делать, по крайней мере, на своем веку. Теперь же его сын Конрад, новый лорд Стрэттон, пригласил этого жуткого человека спроектировать новые трибуны, и он ходил по всему ипподрому и говорил мне, чем он намерен заняться. Послушали бы вы, какую чушь он нес. Ему раньше вообще не приходилось проектировать трибун, и он ни ухом, ни рылом не разбирается в скачках.

Его неподдельное возмущение интересовало меня намного больше, чем спор из-за акций.

– Построить не те трибуны, это все равно что пустить всех по миру, – задумчиво произнес я.

Роджер кивнул.

– Им придется занимать деньги, а ведь любители скачек – народ капризный. Не позаботитесь о приличных барах, и завсегдатаи отвернутся от вас, а если хозяева лошадей и тренеры не ублажились и чувствуют себя неуютно, то эти деятели просто отправятся со своими лошадьми в другое место. Этот полоумный архитектор посмотрел на меня как баран на новые ворота, когда я спросил его, чем, по его мнению, зрители занимаются между заездами. Смотрят на лошадей, вот что он ответил. Вы только подумайте! А если идет дождь? Прячутся от дождя и пьют, – сказал я ему. Вот это и привлекает людей. Он заявил, что я старомоден. И Стрэттон-Парк получит безобразного белого слона, от которого разбегутся все наши клиенты. Кончится тем, что, как вы сказали, все это вылетит в трубу.

– Только в том случае, если не победят сторонники продажи – немедленно или с отсрочкой.

– Но нам нужны новые трибуны, – разошелся Роджер. – Нам нужны хорошие новые трибуны. – Он помолчал. – Кто проектировал ваш дом? Наверное, нам нужен кто-то вроде него.

– Он тоже никогда не проектировал трибун, только дома… и пабы.

– Пабы, – вдохновенно произнес Роджер. – Он по крайней мере поймет, что такое хороший бар и какое значение он имеет.

Я улыбнулся.

– Уверен, он все это поймет. Но вам нужны специалисты по строительству спортивных сооружений. Инженеры. Нужна целая команда.

– Вы это скажите Конраду. – Он уныло пожал плечами и сел за руль, потом опустил стекло и посмотрел на меня, готовясь задать еще один вопрос.

– Могу я попросить вас сообщить мне, когда кто-то из Стрэттонов свяжется с вами? Возможно, мне не следовало бы беспокоить вас, но, знаете ли, судьба ипподрома мне очень небезразлична. Я знаю, что старик верил, что все останется по-прежнему, ему этого хотелось, и я, наверное, мог бы кое-что сделать, но знать бы только, что.

Он сунул руку в карман и достал визитку. Я взял ее, кивнув, ничего не обещая, но он счел мой кивок за добрый признак.

– Спасибо вам большое, – сказал он. Оливер Уэллс сидел в машине с ним рядом, всем своим видом показывая, что, как он и думал, их миссия оказалась бесполезной. Ему так и не удалось вызвать у меня чувство вины. Все, что было мне известно о Стрэттонах, говорило мне, что лучше держаться от них подальше.

Роджер Гарднер помахал мне на прощанье рукой и тронулся с места, а я к дому, надеясь, что больше его не увижу.

– Что это за люди? – спросила Аманда. – Чего им нужно?

Светловолосая женщина, моя жена, лежала на противоположной стороне квадратной, шириной в семь футов, постели, подчеркивая этим пролегшее между нами расстояние.

– Они хотели получить благородного рыцаря для спасения ипподрома Стрэттон-Парк.

Она прикинула, что бы это могло значить.

– Подвиг во спасение? И это ты? Твои старые акции? Надеюсь, ты сказал нет.

– Я сказал нет.

– Потому-то и не спишь, а глазеешь в потолок?

На самом деле я смотрел не на потолок, а на балдахин над нашей огромной кроватью с четырьмя столбиками, похожий на средневековый шатер, – единственный способ создать интимную обстановку в те далекие дни, когда еще не догадались делать отдельные спальни. Театральная роскошь раскидистого полога, кистей и вообще многообещающей кровати вводила друзей в заблуждение – истинное значение ее ширины понимали только мы с Амандой. Я мастерил ее целых два дня, плотничал, столярничал и шил, и теперь она служила с таким трудом достигнутому нами компромиссу. Мы будем жить в одном доме и даже в одной кровати, но отдельно.

– На этой неделе детей отпускают на каникулы, – сказала Аманда.

– Ну?

– Ты говорил, что возьмешь их куда-нибудь на Пасху.

– В самом деле?

– Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, что говорил.

Я сказал это только для того, чтобы избежать ссоры. «Никогда не делай необдуманных обещаний, – сказал я себе. – Неисправимая ошибка».

– Что-нибудь придумаю, – сказал я.

– И в отношении дома…

– Если он тебе нравится, что же, мы здесь останемся, – проговорил я.

– Ли! – Она приподнялась на локте.

Я знал, что у нее наготове тысяча доводов, – уже давно я слышал подспудные намеки, вздохи, не понять которые было просто невозможно. Это началось с того самого момента, когда засыпали гравий в дорожку перед входной дверью и я пригласил инспектора для окончательного решения.