– Ерунда. Это я должен тебя благодарить. У меня камень с души свалился, когда я узнал, что мои пациенты попадут к такому энергичному и талантливому молодому турку, который присмотрит за ними во время моего отсутствия. Насколько я помню, ты проходил подготовку в Белом мемориале, не так ли?

– Да, сэр, когда-то я был там главным.

– Я так и не смог вписаться в их программу, – пробормотал, покачивая головой, Хатнер, что можно было принять за легкую зависть. – И зови меня просто Уолли. Я этими "сэрами" сыт по горло каждый день. Они годятся разве что для двора короля Артура.

Дэвид кивнул, улыбнулся и едва сдержался, чтобы в очередной раз не произнести "да, сэр".

Хатнер вскочил на ноги.

– Быстро приму душ и введу потом тебя в курс дела. – Он бросил испачканный халат в парусиновую корзину, вынул журнал из ящика и протянул его Дэвиду. – Взгляни на мою статью о радикальной хирургии при метастизирующей опухоли молочной железы. Мне интересно узнать твое мнение.

С этими словами он направился в душевую и прежде, чем повернуть кран, прокричал:

– Ты играешь в теннис, Дэвид? Мы могли бы встретиться и немного поиграть, пока погода совсем не испортилась.

– Со штангой я справляюсь лучше, – тихо, чтобы не услышал Хатнер, произнес Дэвид и принялся просматривать статью. Напечатанная в малоизвестном журнале, она отстаивала новые принципы оперирования груди, яичников и надпочечников у пациентов с широко распространенными раком груди. В самой концепции ничего революционного не было. В отдельных случаях она уже применялась. Однако, какой бы ужасной ни была болезнь, обнародование в официальном издании радикального метода лечения, дополняемого таблицами выживания, покоробило Дэвида. Выживания. Не в это ли все упирается? Он захлопнул журнал и сунул его обратно в ящик Хатнера.

Радиочасы пробили восемь, возвещая о том, что время посещения больных вышло, когда два хирурга принялись совершать обход по западному корпусу. Ранее Дэвид уже успел посетить своих больных: десятилетнего мальчика с грыжей и Эдвину Берроуз, сорокалетнюю женщину, у которой после работы на фабрике и четырех беременностей развилось варикозное расширение вен, и ее ноги превратились в некое подобие искривленных и перекрученных корней бенгальской смоковницы.

В разных корпусах больницы у Уолласа Хатнера было около тридцати больных. И почти все перенесли сложные операции. Появление Хатнера на каждом этаже оказывало магическое воздействие. Шутки у поста медицинских сестер прекращались. Голоса звучали тише. Старшие сестры мгновенно материализовались и с картами больных сопровождали их по палатам. Ответы на резкие вопросы главного хирурга звучали односложно или же, наоборот; выражались в безудержном нервном потоке, перегруженном информацией. Все это время Хатнер сохранял изысканные манеры, быстро переходя от одной койки к другой, не проявляя ни малейшего признака усталости, которая могла свалить с ног любого. Этот человек уникален, был вынужден признать Дэвид. Феномен.

Мало помалу выработалась удобная схема обхода. Хатнер позволял старшей медсестре доводить их до дверей палаты, затем брал из ее рук карту и подходил к кровати очередного больного. За ним следовал Дэвид, старшая и палатная медсестры. После чего Хатнер передавал нераскрытую карту Дэвиду, представлял его больному и кратко описывал историю болезни, объясняя в предельно сжатой форме последующий курс лечения на такой смеси профессионального жаргона, который был понятен только медицинскому работнику.

В заключение он проводил беглое обследование больного, а в это время Дэвид листал карту и заносил в отрывной блокнот соответствующие лабораторные данные вместе с замечаниями Хатнера по поводу лечения того или иного пациента. В основном он старался держаться в тени, говоря только тогда, когда к нему обращались, и сводя свои вопросы к минимуму.

Время от времени он поглядывал на Хатнера. Судя по всему, тот был доволен, что его подопечные попали в надежные руки. Однако вскоре Дэвид забеспокоился. Несмотря на легенды, которые создавались вокруг его имени, и неоспоримую, а, вероятно, и беспрецедентную виртуозность хирурга, Уолласа Хатнера отличала небрежность в записях историй болезни, они страдали чрезмерной краткостью и отсутствием нужной информации; некоторые лабораторные результаты оставались без внимания по пять-шесть дней, прежде чем он обращал на них внимание и требовал проведения повторной проверки. Мелочи. Несущественные детали. Но в них прослеживалась определенная система. Такого рода небрежность не отражалась на каждом больном, но в итоге приводила к тому, что кому-то пришлось пролежать в больнице больше положенного срока, второму потребовалась повторная операция, а для третьего дело окончилось и вовсе смертью.

Он должен знать, сказал самому себе Дэвид. Он все знает, но пока не нашел способ, как устранить эти проблемы. И дело здесь не в отсутствии гордости, щепетильности или умении... У Хатнера все три свойства были налицо. Этот человек просто загоняет себя, решил Дэвид. Слишком много работы. Слишком много комитетов, групп и обязательных занятий. Как одному успеть втиснуть такую уйму обязанностей в один единственный день? Рано или поздно ему придется очертить для себя границы, пойти на компромисс или же... искать помощи. Может быть, Лорен права, пришел он к неожиданному выводу. Может быть, Хатнер подыскивает себе преемника. Или, может быть, усмехнулся Дэвид, Хатнер остановил на нем свой выбор, полагая, что из всех хирургов больницы, он, как никто другой, склонен не заметить эти неадекватности. Впрочем, неважно. Эти оплошности и упущения незначительны. В ближайшее время он тщательно просмотрит все карты и исправит все, что можно исправить.

Придержи свой язык, мысленно приказал он себе. Осталось совсем мало больных, и ты потом будешь предоставлен самому себе.

Спустя пять минут решение Дэвида не высовываться было сильно поколеблено. Следующим больным оказался Энтон Мерчадо, мужчина лет шестидесяти, работавший на рыболовном судне. Он попал в больницу месяц назад по поводу образования в брюшной полости неопасной массы. Хатнер дренажировал ее и сделал иссечение кисты на поджелудочной железе. Мерчадо быстро пошел на поправку, но затем у него начали проявляться симптомы инфекции верхних дыхательных путей. Хатнер по телефону прописал ему тетрациклин – широко используемый в таких случаях антибиотик.

Состояние больного, должно быть, улучшилось, решил Дэвид, поскольку это лекарство в записях Хатнера нигде больше не упоминалось. Однако распоряжения об его отмене также не приводилось. Фактически он принимал его почти две недели.

Торопясь поскорее завершить обход, Хатнер в двух словах описал, что творится с сердцем, легкими и животом Мерчадо. Дэвид стоял рядом, больше вникая в содержание карты, чем в то, что говорит главный хирург.

За день до того, как должны были выписать Мерчадо из больницы, у него открылся сильный понос. Сперва Хатнер решил, что это вирусный энтерит, однако через несколько дней его состояние ухудшилось, а при простом вирусном энтерите этого не должно происходить, и появились первые признаки обезвоживания.

Дэвид мельком просмотрел записи о ходе болезни и перешел к результатам лабораторного исследования. Возрастающее беспокойство Хатнера каждый день выражалось в увеличении количества распоряжений по проведению новых лабораторных анализов и диагностических процедур – все напрасно. Предпринимались отчаянные усилия по нормализации состояния Мерчадо, но стало ясно, что этот мужчина обречен.

При детальном ознакомлении с историей болезни у Дэвида зародилось одно предположение. Он поспешно принялся листать страницы лабораторных отчетов, отыскивая результаты анализа посева испражнений, который проводился несколько дней подряд.

– Итак, что вы скажете? – спросил Хатнер, оборачиваясь к Дэвиду. – Дэвид...

– О, извините, – смущенно произнес Дэвид, поднимая голову. – Я заметил, что он все еще на тетрациклине и собирался выяснить, не привело ли это к staph colitus. Такое случается не часто, но...