— Живее меня? — он вдруг болезненно засмеялся, срываясь на хриплый кашель. — У тебя ведь теперь никогда не будет детей, Инга…

— У тебя были… — улыбнулась она. — Ты был счастлив?

— Да, — кивнул Эдик.

Она промолчала, продолжая с пониманием улыбаться.

— Эдик, сбоку несколько вампиров ползут, — прошептал Рой. — Скажи своей девчонке, чтобы они убирались, иначе никаких переговоров не будет…

— Прости, Рой, — сказал Эдик.

Парень, словно немой клоун, подпрыгнул на месте и стал заваливаться вперед — в груди у него зияла огромная кровавая рана.

Винтовка была горячей, пахло раскаленным металлом и паленой плотью — Рой отбросил оружие в сторону.

Инга, нахмурившись, посмотрела на него.

— Я хочу, чтобы это сделала ты, — попросил Эдик.

Его дочь с готовностью обнажила клыки.

Мир изменился почти мгновенно.

Осталось всего два чувства: легкий почти незаметный голод и спокойствие.

Почти мировое спокойствие, которое, говорят, обычно снисходит на известных философов, которые всю жизнь только и делали, что искали ее, жизни, смысл.

Его же спокойствие, впрочем, было связано немного с другим — Эдик знал, что теперь никогда не умрет.

И именно это испугало его человеческое Я, которое еще не успело полностью раствориться в новой сущности, больше всего.

Эдик сделал шаг назад, затравленно глядя на серые лица, появляющиеся из темноты — Сережка, его дочь, мужичок, очень похожий на давешнего интеллигента… Все они ободряюще улыбались Эдику.

— Ну как, папа? — спросила Инга.

— Это здорово, — повторил Эдик слова дочери, наблюдая как обесцвечивается его кожа.

Он посмотрел в глаза своей девочки и не увидел отражения.

— И это ужасно, — сказал Эдик хрипло — его связки менялись, в горле щипало — организм перестраивался окончательно.

Инга замерла, удивленная:

— Но, почему?

— Я ведь пошел на это лишь для того, чтобы страдать, — тихо ответил Эдик, вдыхая будоражащий аромат крови Роя. — Чтобы понять, как мучалась она… моя… Лерочка… А это… это слишком хорошо.

Взгляд Эдика упал на так и не раскрытую бутылку пива 'Оболонь'.

— Мое любимое, — сказал он, поднимая ледяную бутылку.

Вампиры отшатнулись, и лишь Инга осталась на месте, с ужасом наблюдая за отцом.

Удивительно вкусное и живое пиво смыло в пищевод пыль сегодняшнего дня и приятной прохладцей ухнуло в желудок, который еще не был против таких напитков.

За пивом в желудок полилась шипящая, словно погашенная уксусом сода, кровь, плавящиеся, будто пластилиновые, зубы и остатки пива.

На какой-то миг Эдик почувствовал себя свободным, свободным от всего этого проклятого мира.

А потом даже чувства растворились в напитке, сваренном из хмеля и солода.

— Папочка… Я люблю тебя, папа…

Тихо, так тихо, что слышно как бьется сердце. Или это часы? Да нет же, они электронные…

— Папа, не молчи… пожалуйста, отец…

Он открыл глаза и посмотрел вверх. Все та же серая Труба, все тот же запах гари и плавленного пластика. А он-то надеялся, что все приснилось…

Над ним склонилось лицо его дочери. Она плакала.

— Что со мной? — прохрипел Эдик, чувствуя ужасную боль в горле. — Почему я… выжил?

Она не ответила, лишь продолжала тихонько плакать, не отводя от него своих больших серых глаз.

Он протянул руку и легонько смахнул с ее щеки слезы.

— Как ты красива, — прошептал Эдик. — Моя доченька…

Инга кивнула, растерянно улыбаясь. Потом посмотрела на его часы и прошептала:

— Они разбились, папа… И показывают сейчас одну минуту до рассвета. Когда я тебя укусила, оставалось всего несколько минут до восхода солнца. Поэтому не хватило времени… на полную трансформацию… а сейчас рассвело и… и ты остался человеком, отец.

Эдик кивнул, словно и не сомневался в этом.

— Тогда почему ты меня до сих пор помнишь? — спросил он тихо.

— Я не знаю… — прошептала она.

— У тебя цвет кожи стал темнее… — сказал он. — Но все равно очень бледный… надо будет съездить на юг, там у них прекрасные солярии…

— Хорошо, отец, — серьезно сказала она. И добавила еле слышно: — Прости меня, папа.

Инга помогла Эдику встать, и они вместе зашагали по трубе мимо удивленно хлопающих глазами и растерянно улыбающихся друг другу вампиров.

У них был всего один день, чтобы вернуться в город.

Но они верили, что успеют до заката.