– Да, говорил.

Бустит пожал плечами:

– Вечером я подошел к огню и услышал смех, доносящийся из-за камней. Про себя я подумал, что мне повезло: хорошие зрители в первый же вечер. Но, обойдя камни, увидел, что это солдаты.

– Ты сказал, что это были ученики. Откуда ты знаешь, что они солдаты?

– Они плохо носили мантии и смешно сидели. – Бустит кивнул на ученика: тот стоял на коленях, крепко сжав их. Гэддис пожал плечами:

– Нужно время, чтобы привыкнуть ходить без штанов.

Алленби кивнул:

– Я помню. Продолжай, Бустит.

– Ну, я хотел уйти, но они так суетились, уговаривая меня остаться, что я передумал. Это означало, конечно, что придется выдержать все их любительские представления, но, подумал я, дело есть дело. И остался. Там был ученик жреца, ученики, представляющие рассказчиков, акробатов, метателей ножей, и даже один из твоих родных фокусников, Алленби.

Мы поторговались и поели, и потом первым встал ученик жреца. Его работа была почти приемлемой: он продекламировал эпическую поэму о цирковом корабле «Город Барабу», принесшем на Момус наших предков. Хоть и неохотно, я расстался с двумя мовиллами за представление этого типа, думая собрать в двадцать раз больше, поразив этих учеников моей новостью.

Потом выступил метатель ножей (доску он носил с собой), но это было так себе, потому что перед доской никто не стоял. Тем не менее я расстался еще с двумя мовиллами. Достаточно сказать, что акробаты и фокусник были подобного же уровня. Я с трудом удерживал глаза открытыми.

– Потом, чтоб глотка его учителя окаменела, начал ученик рассказчика. Он говорил и говорил о каком-то мальчишке в странном месте, называемом Питтсбург, и я не мог найти ни начала, ни конца этой истории. Конец я распознал только потому, что он перестал болтать, и еще один мовилл покинул мой кошелек. Но потом… – рассказчик уставился в пространство, и в глазах его вспыхнул странный огонек, – потом наступила моя очередь. Я обвел взглядом напряженные лица и начал: «Я, Бустит из рассказчиков Фарранцетти, сижу нынче вечером у огня, дабы рассказать вам о великом поединке между Камерой, мастером клоунов Тарзака, и Спахтом, новым мастером клоунов из Куумика. Это эпическая новость о могучем герое, отражающем наскоки голодного шакала. Я, Бустит, был свидетелем этого события…»

Четыре дня назад я сидел за столом Великого Камеры, обменивая свои новости на угощение, когда уличный занавес распахнулся. В дверях стоял Спахт, облаченный в желтые штаны в черный горошек и зеленый в белые полосы жилет на голое тело. На шее он носил воротничок и галстук-бабочку. На намазанном белилами лице выделялись красный нос и намалеванная улыбка до ушей; венчали все всклоченный рыжий парик и котелок. Он поклонился Камере и сказал:

– Настало время, Камера. Будь на улице через пять минут.

Камера засмеялся.

– Дурак, я не собираюсь утруждаться вызовом от каждого ученика, которому случилось пройти мимо моей двери.

– Ученика?! Я Спахт, мастер клоунов Куумика!

Камера лениво махнул рукой на дверь:

– В таком случае вон, гнусный Спахт! Вон, я сказал!

Спахт поклонился:

– Вижу, я ошибся дверью и нашел только великую химеру.

Камера прищурился:

– Оставь меня. Я выйду, когда ты просил. – Спахт снова поклонился и вышел. В тиши комнаты я увидел, как великий клоун вздохнул и достал из-под стола грим. На лице его запечатлелась печаль.

– Разумеется, Великий Камера, – спросил я, – этот выскочка не беспокоит тебя?

Камера приладил зеркало и начал накладывать грим.

– И вот так всегда, Бустит, с величайшими клоунами Момуса. Всегда где-то в углу прячется еще один молодой словоблуд, жаждущий сделать себе имя. Это нелегкая жизнь.

Камера закончил гримироваться и надел белоснежный костюм с большими помпонами спереди. На лысую голову он нацепил белый остроконечный колпак, на ноги – белые башмаки. Я видел, как он хмур под гримом.

– Поведение Спахта отличается от обычных поползновений бросить вызов Великому Камере, да?

Великий клоун кивнул:

– Ты видел, как он одет. Этот кричаще яркий костюм и галстук-бабочка… этот тип заводит его, и тот крутится! У Спахта нет ни чувства традиции, ни чести. Сегодня на улице можно ожидать чего угодно.

Два клоуна встали лицом к лицу посередине пыльной улицы. Сначала они осторожно кружили друг против друга, потом Спахт заговорил:

– Был у меня дядюшка-портной, и случилось ему как-то крепко разозлить одного фокусника: сшил рубашку, а та не подошла.

– Довел его до разлива желчи, да?

– Ага. И он превратил дядю в дерево.

Все видели, как Камера пожал плечами, но у него не было выбора. Оставалось только идти по проложенной Спахтом дорожке.

– Это беспокоило твоего дядю?

– Он не говорил: он был деревянным.

– А сучки были?

– Но я отомстил за дядю: задал фокуснику трепку и бросил невежу к дядиным деревянным ногам.

– Некоторые мечут бисер перед свиньями, а ты – грубиянов перед соснами.

Когда пыль после первой схватки рассеялась, противники оглядели друг друга. Камера встал так, чтобы солнце не било в глаза. У Спахта был весьма самоуверенный вид.

– А ты знал, – снова заговорил Спахт, – что мой племянник в родстве с крохотными пещерными летунами?

– Да, Спахт, знаю. Я как-то наступил на такого и услышал, как твой племянник лопочет: «Ох, родненький мой!» Толпа застонала. Для Спахта это стало сигналом к ответу.

– С чего бы это клоунам почитать тебя, Камера? Ты, похоже, живешь только старой славой. Это просто-напросто старческая болтливость.

Камера улыбнулся:

– Почтение усиливает любовь.

Спахт, пошатнувшись, сделал пару шагов и начал крутить галстук-бабочку.

– Мой дядюшка, тот, что стал деревом… – начал он.

– Я видел его на следующий день, Спахт. И сказал: «Ну прям типичный тис».

– Мы были так бедны, что на его похоронах не могли позволить себе музыки. Слышен был только кашель…

– Значит, играла простудная музыка?

– Ну… был там гроб. – Спахт еще пытался овладеть собой, но Камера почуял запах крови. – Мой… племянник потерял сознание и свалился в бочку с краской…

– Нанюхался. Обалденно хороший краситель. – Спахт упал на четвереньки и пополз прочь из города. Радостный крик вырвался у толпы, а Камера шел за побежденным клоуном по улице. – Ползи по прямой, Спахт, иначе больно ушибешься об извилины…

Бустит опустил взгляд, чтобы обрушить на Алленби кульминацию, но Великого Государственника Момуса уже не было.

– Он… – Рассказчик обернулся и обнаружил, что Гэддис тоже исчез. Пробежав между камнями, он разглядел две темные фигурки, бегущие в сторону Тарзака.

– Странно, – рассказчик потер подбородок, – если Алленби знал, что сделали солдаты, зачем он спрашивал?

Есть на планете Момус, к югу от города Тарзак, деревушка Сина. Приютилась она между дельтой реки Проходимки и сверкающими просторами моря Барабу, названного в честь корабля, на котором и свалился двести лет назад на Момус цирк. Только что выглянувшее из-за края моря солнце подрумянило плоские крыши, клочки облаков лениво грелись над водой, глядя сверху на две фигуры в пурпурных мантиях, стоящие на полуразрушенном причале. Высокий человек не сводил взгляда с моря Барабу. Он почесался, дернул себя за длинную белую бороду, потом повернулся к насупившемуся спутнику.

– Дерки, пожалуйста. Постарайся понять.

Тучный Дерки поднял густую черную бровь и нахмурился еще сильнее.

– Ты просто убьешь себя, старый дурак! – Его высокий, гнусавый голос резал слух. – Умрешь от старости, даже если тебя пощадят бури, изгнанники и чудовища. Повторяю еще раз, Палсит, ты – старый дурак! – Дерки сложил руки на груди.

Палсит вскинул брови:

– Послушай, Дерки, с учителем так не разговаривают. Ты отвратительный ученик.

Дерки фыркнул:

– Я тоже мог бы сказать кое-что о том, каков из тебя учитель, Палсит. Мне за сорок, а я все еще ученик!