Когда они достигли вершины, солнце село за горизонт. В темном небе мерцал зеленоватый всполох.

Они спустились метра на два ниже верхнего ровного плато, здесь была терраса в форме неправильного треугольника.

Осмотрев закрывшую расщелину глыбу гранита, Ясачный озабоченно сказал:

— Сдвинуть этот «камешек» с места — дело нелегкое…

Гранитный осколок закрывал почти всю расщелину, оставался узкий и короткий, с острыми краями лаз. Клебанов включил электрический фонарь, но его луч не мог пробить тьму, царившую в пещере.

Ясачный привязал фонарь на веревку и спустил вниз. Пещера была около двух метров глубины. Он попытался сдвинуть глыбу с места, но без всякого успеха.

— Товарищ капитан, — обратился Нагорный, — а что, если проникнуть в этот узкий лаз? Разрешите?

— Что ж, попытайтесь, — сказал Клебанов.

Андрей молча шагнул к расщелине. Сунув в карман брюк фонарик, он сбросил с себя бушлат и куртку. Оставшись в одной тельняшке, Андрей с трудом проскользнул вниз. Ноги его коснулись дна. Не отпуская веревки, Андрей включил фонарь. Вокруг, насколько хватал глаз, была ровная стена неизвестной ему зеленоватой породы с редкими блестками. Его охватил озноб беспричинного страха, наверх он крикнул:

— Здесь холодно, как в погребе. Бросьте мне бушлат!

Надев на себя еще не успевшую утратить тепла одежду, Андрей двинулся в глубину пещеры.

Первое, что он увидел, была наполовину истлевшая ушанка незнакомого ему образца. На шапке уцелел металлический цветок — это был эдельвейс, эмблема гитлеровской альпийской дивизии.

У отвесной стены, подпирающей свод, Андрей наткнулся на артиллерийский дальномер; он был разбит и сплюснут какой-то огромной силой. В нише Андрей увидел радиоаппаратуру, спутанные провода, несколько пачек сухих батарей питания, топографические карты с немецкими надписями, пустые банки от консервов, металлическую каску и большой рюкзак, перевязанный парашютными стропами. Развязав узлы строп, Андрей заглянул внутрь рюкзака и увидел шесть ящиков из узкой дубовой планки. Такие же два ящика вынес из пещеры Свэксон. Заинтересованный, Андрей достал карманный нож. открыл отвертку и вывинтил четыре шурупа, удерживающие крышку. В ящике оказался черный пластмассовый, каплеобразный по форме предмет, завернутый в прозрачную поливиниловую ткань. Острая, по-видимому нижняя, часть прибора заканчивалась кольцом, к которому крепился тонкий плетеный линь с трехпалым стальным якорем. Казалось, что это донная мина, но взрывателя в корпусе не было. Заметив в верхней части прибора линию стыка, образующую как бы крышку, Андреи повернул ее против часовой стрелки. Попытка удалась. Под крышкой оказалась шкала регистрирующего прибора с зеркальным отсчетом и пусковая кнопка с надписью по-английски: «старт».

Андрей упаковал прибор, отнес его к расщелине и, доложив о находке, обвязал ящик концом. Соблюдая предосторожность, прибор подняли наверх.

Оставалось осмотреть еще один, самый дальний угол пещеры. Включив фонарь, Андрей шагнул в сторону от ниши. Здесь свод пещеры нависал выгнутым куполом. В зеленоватой породе сверкали тысячи искр.

Вдруг узкий луч света вырвал из темноты бескозырку… Надетая на рукоятку тесака, торчавшего из расщелины, бескозырка наполовину закрывала собой сшитый из непромокаемой ткани мешочек.

— Нагорный, почему молчишь? — крикнул Ясачный, и его низкий, грудной голос прокатился эхом по всей пещере.

Волнение охватило Андрея. Чувствуя, как дрожат его руки, он снял бескозырку. Время стерло надпись на ленте. Андрей подошел ближе, потянул тесак за рукоятку и вспомнил: «Передайте Андрейке — скоро приеду и привезу ему трофейный тесак! Фома Лобазнов лопнет от зависти!»

— Нагорный, почему молчишь?! — повторил Ясачный.

Андрей сорвал истлевшую завязку и извлек из мешочка клочок топографической карты и две фотографии. На одной из них, любительской, пожелтевшей от времени, была изображена девушка в полушубке и шапке-ушанке. На обороте можно было прочесть: «Володя! Пускай хранит тебя моя любовь. Даша».

На второй фотографии — группа: сидящая в кресле женщина держала на коленях ребенка, возле нее стоял юноша лет семнадцати…

Большая фотокопия с этого снимка висит и сейчас у мамы в комнате…

Не хватило дыхания. С трудом проглотив слезный ком, Андрей закричал…

Услышав крик, Ясачный лег плашмя у края расщелины:

— Андрей! Что случилось?!

Нагорный молчал.

Вскочив на ноги, Ясачный с бешенством навалился на глыбу камня, но, покачнувшись, она встала на прежнее место. Тогда, протиснувшись в узкое пространство между стеной верхнего плато и глыбой гранита, боцман уперся в нее ногами. Клебанов и радист пришли ему на помощь. Напрягая все силы, они ритмично раскачивали глыбу гранита, пока с грохотом, дробясь на куски, глыба не покатилась с террасы вниз.

Первым в пещеру спустился Ясачный. Ни о чем не спрашивая, он взял из руки Андрея фотографию:

— прочел он на обороте группового снимка и молча снял с головы ушанку.

Андрей развернул клочок топографической карты. С трудом разбирая местами стертую временем запись, он читал:

На этом запись обрывалась.

— «Быть может, когда-нибудь»… - повторил Андрей. — Вот когда пришлось, Володя…

Молчание нарушил Аввакумов. Спустившись вниз, он доложил:

— Товарищ капитан, радиограмма из Мурманска!

Клебанов быстро прочел:

Глафира открыла дверь и замерла на пороге.

На лавке сидел Саша Кондаков, чисто выбритый, молодой. Одет он был в рубаху, что она ему сама вышивала на «Звездочке», когда шли с верфи. Только узка ему стала та рубаха или сопрела в сундуке — под мышками лопнула. Сидел Саша на лавке, смотрел на Глафиру и смеялся.

— Пришел… — от порога сказала Глафира, а у самой губы задрожали. — Что ж так долго?

— Поветерья [30], Гланя, не было, да и занесло меня далеко.

Он протянул к ней руки. Глафира, словно этого и дожидалась, бросилась к нему в объятия.

— Олешек, Сашенька! Заждалась тебя, баской ты мой! — Только теперь она заметила, сколько черточек на его лице прочертило время. — Где же ты пропадал столько годов? Жил как? Почему не писал?

— От тебя, Гланя, ничего не утаю. В плен я попал тяжелораненый. Война кончилась- в лагере два года под Мюнхеном был. Все к тебе, Гланя, рвался, да не вырвался. Там у нас говорили: кто в плену был, тому лучше домой не возвращаться — тюрьма и каторга, а чужая сторона хоть и злая мачеха, да не тюремщик. За океан я подался. Как жил, сама понимаешь: на чужбине, что в океане-ноги жидкие. Вижу я народу там неприкаянного — дождем не смочить сколько. Будешь удачи покорно ждать — не дождешься, надо своими силами пробиваться. Ты, Гланя, знаешь, голова у меня на выдумку горазна [31], но сколько я ни бился — жизнь что луна: то полная, то на ущербе. Гонял я лес по реке Горн в штате Монтана. Служил солдатом в стране Гондурасе. Помощником механика плавал на вонючей каботажке, рейс Чарльстон-Савенна-Джексонвиль. Даже делал бизнес на рыбе, но капитала не нажил. Если все, что я за эти годы пережил, вспомнить да записать, книга-роман получится, читать будешь — не оторвешься. Время да разлука любовь сушат, а я, что ни год, все больше тебя любил, Гланя, кручинился. Да на одной кручине моря не переедешь. Подвернулся мне один человек, вроде наш, русский. Ума не приложу, откуда про жизнь мою ему было известно, но все знал доподлинно. Хочешь, говорит, жить как люди живут — вот тебе пять тысяч шведских крон на норвежский банк в Нурвоген, а пять тысяч после, как с делом справишься. Деньги большие. Такие деньги за здорово живешь не получишь. Но сама знаешь: по какой реке плыть, ту и воду пить. Согласился я. В то время жил я в африканской стране Конго. Работал смотрителем на руднике О’Катанга. Собачья жизнь и собачья работа. Как только я документ подписал, посадили меня в самолет и отправили в Гамбург. Ну, тут… Ты, Гланя, дверь заперла? — спросил Кондаков. Он у порога прислушался, открыл дверь, вышел из дома, осмотрел все вокруг, вернулся и накинул крючок.