Итак, в основе ритуала, во многом определившего формы календарного цикла и направленность его у славян, лежит древнейший мотив удаления на прародину при признаках подступающей старости еще сильных телом и духом людей, способных вынести трудности далекой переправы через леса, водоемы, горы, облака и "пустоты". Что касается чудесных средств ее, в виде драконов, треножников, связей их с мотивами огня, грома, дыма, а главное, долголетия – сюжеты эти важны для понимания представлений, с которыми связано добровольное приятие ритуального умерщвления при трансформации ритуала удаления на прародину.

Изучение вопроса об истоках мифологических представлений о "сынах неба", приносивших благость на землю и возвращающихся в созвездие Льва, – предмет исследования специалистов в области древневосточных цивилизаций. Блестящие результаты изысканий Дж. Хокинса "Кроме Стоунхенджа" (М., 1977) существенны и для исследования генезиса и формирования ритуала проводов на "тот свет". Для изучения рудиментов его в фольклорной традиции и реконструкции форм у языческих славян особенно важно положение о белтейнских кострах. В нем содержатся соответствия высказанным здесь соображениям о функциональной сущности языческого ритуала, календарных сроках отправления и трансформированных формах его у европейских народов. "В определенные астрономические даты на протяжении года зажигались огромные костры (…), зависящие от склонения солнца… Письменные свидетельства довольно путаны, так как христианские проповедники пытались положить конец этому древнему обряду, связать соответствующую дату с церковным календарем или же, когда это не удавалось, незаметно слить новую религию со старым обычаем. Этнологи связывали этот обряд с друидами, и белтейнский костер считался символом кельтского друидического солнечного бога… Костры зажигались в ночь накануне летнего солнцестояния, зимнего солнцестояния, а также накануне весеннего и осеннего равноденствия. В Норидже (Англия) в день летнего солнцестояния вниз с холма скатывали горящее колесо… Кроме того, костры зажигались еще четыре раза в год – когда склонение солнца составляло 16,3 градуса к северу или к югу. Эти склонения фиксируют календарные даты примерно через каждую восьмую часть года после солнцестояния или равноденствия ‹…› Это деление очень близко к датам … солнечных направлений … в мегалитических сооружениях. Поскольку мегалиты древнее кельтских друидов, белтейнские костры, возможно, пришли к нам из мрака доисторического периода" [41, с. 171-174]. Как и Купальские, добавил бы я.

Рассказывать о Тропе – значит, в первую очередь, рассказывать о мировоззрении Тропы, о ее мировидении. Рассказывать о Мире Тропы – значит рассказывать и о том, как они видели мир, об их Образе мира, который назывался Лопоть. Лопоть, как объясняли мне старики, – это одежка, одежка в которую мы рядимся и кутаемся, чтобы закрыться от жестокого мира снаружи. То есть от настоящего мира. Получается, что Лопоть – это все то в нашем сознании, чем мы закрываемся от мира. Если понимать Лопоть так, то она не совсем точно соответствует понятию Образа мира, потому что, кроме части, отражающей окружающий мир, то есть собственно Образа мира, включает в себя и часть, соответствующую Образу себя, как понимает это современная психология. У этих частей в традиции Тропы были свои имена, причем, настолько подробно разработанные, что их просто не удастся ввести в этом начальном разговоре. При этом Лопоть далеко не исчерпывает того, что мы сейчас называем мышлением человека. В Тропе существовала целая "наука" об устройстве человеческого сознания и работе Ума, которая называлась "Наукой мышления". Название, наверное, было выведено из Суворовской "Науки побеждать", потому что и это название тоже постоянно употреблялось. Насколько я смог понять, моих старичков звали доками именно благодаря тому, что они владели этой наукой. Для меня же это означает, что, если я хочу всерьез рассказать о Тропе, я обязательно должен дать подробное и ясное изложение Науки мышления.

Но это только легко сказать – дать изложение Науки мышления! Если при этом учесть, что мне рассказывали о ней несколько деревенских колдунов, то есть практиков-прикладников, использовавших это понятие как один из самых основных инструментов! Наука мышления – это одна из основ магии Тропы, рассказывать о ней надо много, да еще и одновременно показывая то, о чем говоришь, желательно, на уровне психологической механики.

Сев за бумагу, я понял, что если я хочу в этой статье дать самое общее представление о том, как видела мир Тропа, то начать я должен, опираясь не на свои прикладные и не на этнографические знания, а на один из общеизвестных психологических подходов к этой теме. Скажем, на аналитическую психологию Карла Густавовича Юнга. Да простится мне такая вольность в обращении с именем великого маэстро! Я русифицирую его потому, что уж очень он мне близок в своей мифологичности, мистичности и любви к сказке. Для меня этот швейцарский профессор скорее русский по душе, чем немец. В крайнем случае, обрусевший немец из семьи какого-нибудь немецкого генерала Екатерининских времен. И уж если говорить о русской культурно-исторической (или этнографической) школе психологии, то продолжателем ее в двадцатом веке я бы скорее посчитал Юнга, чем советскую психологию.

Итак, Юнг. В каждую эпоху так называемый "культурный человек" должен владеть своим обязательным набором признаков, определяющих его в этом качестве, говоря языком психологии – как члена сообщества "культурных людей". Во второй половине двадцатого века "культурный человек" на вопрос, читал ли он Юнга, должен ответить: "Да, конечно!" После того, как эта первая часть ответа прозвучит вполне утвердительно, позволяется обеспечить себе пути отступления и добавить: "Кое-что…" Ну а если собеседник оказался идиотом и действительно собирается поговорить про Юнга, следует расставить точки над i: "Сейчас уж плохо помню… Архетипы… Его ведь много-то не почитаешь! Не Гессе!"-после чего можно доброжелательно рассмеяться и перейти к погоде или политике. Упоминание Гессе, Маркеса или Джойса убедит любого члена сообщества "культурных" людей в том, что ты – свой и обладаешь полным набором признаков свойства, ну а попытка продолжить разговор про Юнга насильно будет означать, что сам говорящий является чужаком, или принадлежащим к научному сообществу (подсообществу "культурных людей"), или же вообще сумасшедшим.

Нельзя объять необъятного, и для неспециалиста, чтобы поддерживать светский разговор, действительно достаточно такой глубины знаний о Юнге. При этом совершенно очевидно, что понятие "архетипа" не только прочно связано в общественном сознании с именем Юнга, но и является тем, что сделало его знаменитым за рамками профессиональных сообществ психологов и философов, хотя оно лишь очень малая часть аналитической психологии. И это все притом, что у специалистов бытует довольно обоснованное мнение, что Юнг так до конца жизни сам и не понял, что же такое архетип. Поводом для такого мнения, конечно, послужила многочисленная критика данных им не менее многочисленных определений архетипа. От работы к работе он все уточнял и уточнял свои определения, то ли действительно запутавшись, то ли рассердившись на придирчивую непонятливость запутавшихся читателей. Понятие "архетип" у Юнга связано с понятием "коллективного бессознательного", а через него с введенным Л. Леви-Брюлем понятием "коллективных представлений" (representations collectives), которое, по странному стечению обстоятельств, Леви-Брюлю тоже до конца жизни пришлось оправдывать. Может быть, это знак того, что научное сообщество психологов в тот период было не готово воспринять идеи общественной психологии, оставляя их на откуп набравшей силу социологии.

Я не так давно открыл для себя Юнга, но он меня захватил. И захватил, в первую очередь, тем, что оказался уж очень близок к той школе, которую я все эти годы изучал сначала как этнограф, а потом как психолог, когда занимался культурно-историческим направлением в русской психологии. Поэтому однажды мне захотелось самому разобраться в том, что же такое его архетипы и как это соотносится с тем, что рассказывали мне мои деревенские учителя об общественной психологии, которую они называли "свойским мышлением". Я не стал делать ни сопоставительного анализа разных работ, ни биографического исследования. Я взял за основу один довольно большой кусок текста из зрелой (1934 года) работы "Об архетипах коллективного бессознательного" и постарался войти в саму ткань его мышления и логики. Я хотел разобраться в аналитической психологии Юнга лично для себя, и, естественно, сделал это письменно, чтобы ничего не упустить. Эти записи сохранились. Подбирая психологический материал для разговора о мировоззрении Тропы, я понял, что мне не найти ничего лучшего для начала. Тропа говорила на своем особом языке, который сам по себе был бы непонятен ни простому читателю, ни профессиональному психологу. Статья Юнга, на мой взгляд, позволяет перекинуть понятийный мостик между разными мирами. Она начинается так: